Загадка Таля. Второе я Петросяна - Страница 4

Но, признавая бесспорную недолговечность триумфа Таля-шахматиста, точнее, Таля-спортсмена, мы в то же время не можем не признавать того огромного влияния, которое оказал Таль на современную шахматную жизнь, влив в шахматы, по выражению одного из комментаторов, «дикарскую кровь». Даже Тигран Петросян, находящийся на другом полюсе шахматного искусства, и тот, по его собственному признанию, должен был сделать «поправку на ветер», каким была для него, исповедующего совсем другую веру, игра Таля.

Чтобы понять, насколько интенсивно (хотя, конечно, и в разной степени) стиль Таля, его подход к шахматам повлиял на многих, если не на большинство современных гроссмейстеров, и чтобы понять, почему известная часть шахматистов упорно выражала ему вотум недоверия, надо прежде всего понять самый стиль Таля. Если же быть точнее, надо понять, в первую очередь, характер Таля. И не только Таля-шахматиста, ибо смелое некогда утверждение, что стиль — это человек, давно уже стало трюизмом, и каждому ныне хорошо известно, что творческую манеру любого индивидуума нельзя исследовать изолированно от его человеческого характера.

Миша Таль был «обыкновенным вундеркиндом». Когда произносится это слово — «вундеркинд», люди обычно настораживаются. Мыльный пузырь. Такой красивый, блещущий радужными красками, пока он мал. А потом… потом остаются только клочья мыльной пены.

С Мишей этого не случилось. И пусть в семье он был предметом всеобщего обожания, ему удалось пройти этап «вундеркиндства» более или менее благополучно, хотя какой-то след, несомненно, остался.

В три года он уже умел читать. У него была не память, а магнитофонная лента: он запоминал все, что при нем произносили. Его любимое развлечение состояло в том, чтобы прочесть страницу, а потом пересказать ее наизусть слово в слово.

Удивлять других своими способностями, заслуживать похвалу и выслушивать ее — вундеркинды это очень любят. Став старше, Миша долго сохранял, прежнюю привычку. Как-то еще школьником он принес домой подшивку шахматных бюллетеней с партиями трех полуфиналов чемпионата страны. За несколько часов он переиграл на доске все партии и после этого мог любую продемонстрировать по памяти.

Как преданный друг, память в молодые годы не изменяла ему никогда. После турнира в Цюрихе Таль снова имел случай проверить себя в этом смысле. Он дал два сеанса, причем в каждом играло против него тридцать восемь шахматистов. Оба сеанса закончились с очень внушительным счетом в пользу Таля.

После второго сеанса к Талю подошел один из участников сеанса — некто Майер, местный шахматный меценат. Он выиграл у Таля в сеансе и был в отличном расположении духа.

— А знаете, — сказал ему Таль, — ведь я в одном месте мог сыграть сильнее.

Майер удивился:

— Вы помните партию со мной?

Настала очередь удивляться Талю:

— Помню партию с вами? Я помню все партии!

— Предлагаю пари! — воскликнул Майер, оглянувшись на обступившую их толпу.

— Идет!

И Таль, взяв бумагу, записал, не глядя на доску, все тридцать восемь партий до одной.

Отец Таля был незаурядным человеком. Получив медицинское образование в Петербурге, Таль-старший много путешествовал по Европе, знал несколько языков. В Риге он много лет работал в больнице, и доктора, не делавшего разницы между больными, будь то директор банка или дворник (а ведь это было в буржуазной Латвии), знал и любил весь город. У него было трудное имя — Нехемия Мозусович, и все его звали «доктор Таль». Стройный, красивый, с седой шевелюрой, он создавал у больных хорошее настроение одним своим видом.

Доктора Таля любой мог вызвать ночью по телефону, и он, не жалуясь, не ворча, поднимался с постели. Иногда, когда он слишком уставал и телефонный звонок не сразу будил его, трубку снимала женская рука. Ида Григорьевна за многие годы супружеской жизни тоже научилась говорить с больными.

— Что? Не спится? Тяжело на сердце? Знаете что, давайте не будем будить доктора Таля: он сегодня очень устал. Примите валидол, да, да, несколько капель на кусочек сахару. Это никогда не вредит, а утром приходите на прием. Седьмой кабинет, с девяти до двух…

Ида Григорьевна в молодости увлекалась живописью, музыкой. И если добротой, покладистостью характера, общительностью Миша был обязан отцу, то «художественная линия», которая так заметна в его игре, в манерах, в страсти к музыке, даже в рассеянности, ведет начало от матери.

Когда началась Отечественная война, Мише шел пятый год. За сутки до вступления немцев в Ригу всей семьей они сидели ночью в подвале дома, вздрагивая при разрывах бомб. Прозвучал отбой, но никто не тронулся с места. Какая-то пассивная покорность судьбе парализовала волю.

И вдруг мать встала и неожиданно спокойным голосом сказала:

— Ну что ж, дорогие мои, надо идти на вокзал. Может быть, еще успеем выбраться.

Доктор Таль не удивился и не стал возражать: в трудные моменты он всегда уступал жене инициативу и никогда не жалел об этом. Он только на минутку забежал домой, сунул в чемодан врачебные принадлежности.

Им повезло: они успели сесть в последний эшелон. В вагоне можно было только стоять — такая была давка. Мишу доктор держал над головой, мальчику было и страшно, и весело. Он только жалел, что ушла Мими — дочь соседей-учителей. Это была «первая любовь» Миши, они всегда играли вместе. Родители Мими тоже пришли на вокзал, таща за собой тачку с вещами. Когда они попытались погрузить скарб в вагон, их чуть не побили.

— Боже мой, какие тут могут быть вещи? — сказала Ида Григорьевна. — Бросайте все!

Нет, они не могли расстаться с добром. И, снова нагрузив тачку, соседи пошли домой. Навстречу смерти.

— Простись с Мими, Миша, — тихо сказал доктор Таль. — Ты ее больше никогда не увидишь.

Миша Таль запомнил бы эту сцену и эти слова на всю жизнь даже если бы у него и не было такой исключительной памяти.

В дороге эшелон несколько раз бомбили. Ида Григорьевна бежала с Мишей в поле и прикрывала его своим телом. Доктор Таль занимался привычным делом — оказывал помощь раненым и больным. После многих дней тяжелого пути они прибыли в Юрлу — небольшой районный центр на Урале.

В Юрле доктор Таль стал работать главным врачом больницы. Их поселили в большой просторной избе. Ида Григорьевна очень скоро научилась сажать картошку, прочищать стекло керосиновой лампы, ходить в валенках и тулупе. Мише в Юрле нравилось. Летом он любил ходить с соседом-дедушкой за грибами, зимой его нельзя было оторвать от салазок.

Когда Миша пошел в школу, он уже умел умножать в уме трехзначное число на трехзначное. Через два дня его пересадили в третий класс и запросили облоно, можно ли перевести в четвертый. Но ответа почему-то не последовало, и Миша остался в третьем.

Проказливому сыну доктора Таля все прощалось. Тем более что шалости его никогда не были злыми. Доктор Таль несколько раз в неделю читал лекции сестрам юрлинской больницы. Миша часто сидел на этих занятиях и с интересом слушал отца. Однажды доктор, прочитав утром лекцию для медсестер, работавших в ночной смене, уехал к больным. Днем у него было назначено такое же занятие, но уже с другой группой. Доктор, однако, задерживался, и занятие хотели было отменить. Но тут к столу подошел маленький Таль с листками бумаги в руках.

— Вот, — сказал он, — папа переписал мне лекцию и просил, чтобы я ее прочел.

И он, почти слово в слово, повторил лекцию, глядя на чистые листки, вырванные из тетради старшего брата Яши. Занятие уже подходило к концу, когда дверь отворилась и на пороге застыл доктор.

— Сейчас, папочка, я уже кончаю, — сказал Миша как ни в чем не бывало, но, взглянув на изумленное лицо отца, не выдержал и залился звонким смехом…

Маленький Таль любил выступать. Впоследствии, уже студентом, он на вечерах будет с огромным удовольствием выполнять обязанности конферансье и даже всерьез задумается, не стать ли ему эстрадным актером.