Загадка белого «Мерседеса» (сборник) - Страница 123

— Два-три бокала — и ты придешь в себя. — Он протянул ей бокал, она взяда его машинально. Его бодрость и в самом деле начинала звучать очень фальшиво. Он быстро осушил свой бокал. — Выпей же.

Она выпила. Губы у нее не были накрашены — может быть поэтому она казалась такой бледной? Должно быть, она больна, бедняжка. Чтобы дать себе время подумать, он стал снимать целлофан с сигары. Лучше попытаться выяснить, очень осторожно. Ну вот, она опять смотрит в пространство. Она не больна, случилось что-то очень скверное.

— Что случилось, Люсьена?

Она медленно подняла глаза. Лицо измученное,

— Я приехала не для того, чтоб пить шампанское. И не для того, чтоб лечь в постель. Для кого она еще, эта постель?

Боже милостивый, она ревнива.

— Дорогая, что у тебя за мысли?

Сегодня мы поехали в Остенде. Все наши из гаража. На автобусе — вместе отдохнуть, понимаешь, весело провести время. Мы хотели останавливаться везде, где понравится, выпить и сразу ехать дальше. Так мы остановились в деревне под названием Эрнегем.

Теперь он понял, в чем дело — неприятный сюрприз. Естественно, это вывело ее из равновесия. Он был бы рад избавить ее от этого. Но ведь свет на этом не кончается. Он объяснит, и она все поймет. Он спокойно потягивал сигару. Пока еще рано что-нибудь говорить. Сначала надо дать ей излиться, избавиться от всего этого. Она, несомненно, придет в возбуждение, но потом ей будет лучше. Не так уж все страшно, в конце концов.

— Продолжай, Что дальше?

— Мы пошли в кабачок, выпить. Недалеко от меня сидели трое парней. Официанты, Итальянцы. Они всегда громко разговаривают, пускают пыль в глаза и думают, что никто их не понимает.

Конечно — этот надоедливый официант, за которым просила присматривать Соланж. Она была права, увы.

— Что же они говорили, эти парни? И стоило ли их слушать, в самом деле?

— Несколько лет назад, до того, как я переехала в Брюссель — когда я еще была глупой девчонкой — я дружила с такими ребятами. Я немного говорю по-итальянски. Я знаю, как они себя ведут. Ты можешь понять, что у меня возникло мимолетное любопытство. Хорошее слово — мимолетное, да?

— Я могу это понять. Но почему он стало более чем мимолетным? Разве это была не просто болтовня?

— Просто глупые, пустые, полузлобные сплетни.

— Тогда почему они продолжают тебя волновать? Что-нибудь дискредитирующее меня? У меня были в прошлом такие моменты.

Она наклонилась вперед и поставила бокал на кофейный столик. Это уже лучше. Разговор и шампанское оказали некоторое действие. Лицо менее бледное, глаза не такие странные. Она вообще выглядела более естественно.

— Я бы, пожалуй, выпила еще немного, Я очень устала.

— Конечно, выпей еще. Теперь я понимаю. Тебе требуется чуточку перспективы, и все это опять придет в равновесие. Я уже начинал беспокоиться, думал, ты заболела.

— Я не больна.

— Ты только сейчас так думаешь. Это не имеет значения.

— Этого я не понимаю. — Она подняла бокал и медленно отпила. — Нет, больше не надо, а то закружится голова.

— После этого, полагаю, ты видела Соланж?

— А, Соланж. Это ее имя, не так ли?

— Это ее имя. И у нее есть свои достоинства, не хочу быть несправедливым.

— Ты на ней женат.

— Да. С самого первого дня это ничего не значило. Это сразу же превратилось в то, чем оставалось всегда — в деловое товарищество, не больше.

— Но ты женат на ней. Ты все еще женат на ней.

Как теперь объяснить, что на Соланж женат Жерар де Винтер, тогда как руки Люсьены просит Стам? Что де Винтер умер во всем, кроме имени, не имея больше оснований жить? Что он — Стам — ездил пропілым месяцем в Эрнегем, чтобы уладить все с официальной кончиной. Как объяснить все это? Он скрыл это именно потому, что объяснить трудно, разве нет?

— Послушай, дорогая, если хочешь. Я попытаюсь объяснить. Я намеренно не собирался ничего говорить тебе до тех пор, пока мы бы не поженились. Но теперь я, конечно, должен. Понимаешь, я — такой, какого ты меня знаешь, — я не женат на Соланж. Звучит, должно быть, смешно, даже нелепо, но это так.

— А… Ты прав, смешно. Но я не переношу объяснений. Мой отец вечно имел объяснения со своими дамами. С тех пор я решила их избегать. Ни объяснений, ни жалоб.

Несмотря на свое самообладание, Стам нервно шагал по комнате.

— Оседлавший тигра слезть не может. Я должен. Но это причинит тебе боль. Я надеялся этого избежать. — Она тоже встала. Руки нервно сжаты в карманах пальто. — Ты должна попытаться понять, Люсьена. Я был де Винтером. Я больше не он.

— Ты больше не он. Но две недели назад ты был там, с ней. Я понимаю — это долгая история. Но увольте. Я тоже могу давать объяснения. Я дочь своего отца, а ты — ты муж своей жены. Премного благодарна, но я не хочу ничего, что принадлежит другим. Ни домов, ни машин, ни мужчин. К этому решению я пришла, когда была еще ребенком. Мужчин я не делю ни с кем. Я должна идти.

— Нет, нет, Люсьена. У тебя приступ раздражения — это ребячество, недостойное тебя. Я не могу допустить, чтобы ты продолжала верить в историю, которую ты знаешь лишь наполовину. Соберись с духом. Только на секунду позволь голове управлять сердцем, и ты овладеешь собой.

— Я хочу уйти.

Воспользуйся он своим собственным советом, он прекратил бы уговоры, отпустил бы ее. Всегда нужно дать температуре упасть; время для объяснений приходит позже. Но он считал, что не может позволить, чтобы ее страдания продолжались. Ее искаженное от боли лицо ослепило его. Он надеялся, что укротит ее, проявив спокойствие и твердость. Тогда наступит кризис, затем поток слез, а потом она успокоится. И он этим воспользуется, чтобы объяснить, почему она ошибается.

— Оставь меня.

— Это невозможно.

Он сжал ладонями ее лицо, хотел заставить ее посмотреть на него. Она бы поняла, что он не лжет. Одна лишь мысль владела им. Что он действительно любит ее и никогда не сможет ее отпустить, что она значит для него теперь больше, чем все остальные его жизни.

Слышал ли он, как щелкнул нож? Он хотел притянуть ее голову к своей груди, обнять ее, прикрыть, исцелить от жгучей обиды. Он почувствовал свирепый толчок, но он не понял, что она его убила. Только боль, боль в сердце оттого, что она оттолкнула его. Ослепленный, согнувшийся, он попытался — всего лишь на секунду — встать на ноги, но они отказали ему и он упал на кресло, стоявшее позади.

Люсьена тотчас же вышла. Она не колебалась, ей хотелось только одного — оставить этот дом. Она даже не снимала пальто, на левой руке так же висела сумка. Закрыв за собой дверь, ни о чем не думая, она пошла по улице, даже не взглянув на белый автомобиль.

Понимала ли она что убила его? Нет, ни тогда, ни некоторое время после. Она вырвалась на свободу — вот и все. Нож перерезал нити, привязывавшие ее к существованию, которое было ей невыносимо. У нее и в мыслях не было убивать.

Вечер был холодный и мрачный. Дул слабый ветерок, но теперь, когда стемнело, уже чувствовалось, что пришла зима. Быстрыми нервными шагами Люсьена шла в город, не чувствуя ни голода, ни жажды. В трамвай садиться не хотелось. Ей не надо было думать о дороге — она знала каждый угол и перекресток. На Релов Хартплейн она даже не подняла головы, чтобы взглянуть на дом, где прожила восемь лет. Ничего этого она никогда больше не увидит. Она не испытывала ни боли, ни печали. Совсем напротив, ей было легко и свободно на сердце. Наконец-то, чувствовала она, я покончила с моим детством.

Отдельные эпизоды его быстро проносились в памяти. Полдюжины хорошеньких, очаровательных женщин, которые были добры к ней, — разве не была она гордостью и радостью своего отца? Бледное, красивое лицо Дарио, серьезные глаза Франко. Итальянские юноши в ярких свитерах и вечерних брюках, небрежно вытягивавшие свои длинные ноги на террасах кафе. Спина Эриха Клайбера, доминирующая над концертным залом, и Седьмая симфония Бетховена.

На правой перчатке была кровь, она выбросила ее в урну. Рукав тоже был запачкан, но почти незаметно. Уже дойдя до Спигельграхт, она сообразила, что выглядит глупо в одной перчатке и выбросила ее тоже.