Задверье (Никогде) - Страница 3

Мистер Вандемар снял с лезвия ножа крысиный труп, откусил голову и принялся задумчиво жевать. Мистер Круп вышиб крысу у него из рук.

– Хватит! – Мистер Вандемар обиженно убрал нож. – Выше нос, – ободрил его мистер Круп. – Найдешь себе другую крысу. А сейчас – вперед. Людей убивать, себя показать.

Три года жизни в Лондоне не изменили Ричарда, хотя сам город он стал воспринимать иначе. По книгам и фотографиям Лондон представлялся ему серым, даже черным, а оказалось, что он яркий, разноцветный. Красный кирпич, белый камень, алые автобусы, толстопузые черные такси (которые оказывались вовсе не черными, а золотыми, зелеными и коричневыми – чем сперва ужасно его удивляли), ярко-красные почтовые ящики, зеленые парки и кладбища.

В этом городе исконно древнее и возмутительно новое теснят друг друга – не нагло, но без всякого почтения. Это город магазинов и офисов, ресторанов и домов престарелых, парков и церквей, памятников, которые никто не замечает, и дворцов, совсем не похожих на дворцы; город неповторимых районов с удивительными названиями – Кроуч-энд, Чолк-фарм, Эрлс-корт, Марбл-арч. Шумный, грязный, радостный, беспокойный город, который живет туризмом и презирает туристов; город, в котором средняя скорость движения ничуть не выросла за последние три столетия, несмотря на пятьсот лет лихорадочных попыток расширить улицы и помирить пешеходов и транспортные средства (будь то телеги, экипажи или автомобили). Город, населенный (и перенаселенный) представителями всех рас, всех социальных слоев и самых разнообразных вкусов и пристрастий.

Когда Ричард только приехал, Лондон показался ему огромным, странным и запутанным. Единственным, что было логичным в этом хаосе, это карта метро – сеть изящных разноцветных линий. Однако со временем он понял, что метро дает лишь иллюзию порядка, а на самом деле вовсе не отражает истинной географии города. «Точно так же, как принадлежность к политической партии…» – однажды подумал он и сам порадовался такой остроумной мысли. Однако после того как на вечеринке он безуспешно пытался толковать о сходстве между метро и политическими партиями с малознакомыми людьми, он зарекся впредь говорить о политике.

Постепенно Ричард все лучше узнавал город. Этот процесс, сходный с осмосом[7] или белым знанием (которое по сути то же, что «белый шум»,[8] только более информативно), пошел быстрее, когда Ричард обнаружил, что площадь лондонского Сити не больше квадратной мили – от станции «Элдгейт» на востоке до «Флит-стрит» и «Олд Бейли» на западе: крошечный клочок земли, на котором скопились все финансовые учреждения Лондона, тот самый клочок, с которого все и началось.

Две тысячи лет назад Лондон был кельтской деревушкой на северном берегу Темзы, которую облюбовали для себя римляне. Он рос и рос, медленно и неспешно, пока тысячу лет назад его западная часть не достигла Вестминстера – королевской резиденции, а потом появился Лондонский мост, город соединился с Саутуорком и с тех пор стал расти все быстрее: шумные улицы возникли на месте полей, лесов и болот, а город стремительно разрастался, вбирая в себя деревушки, как лужица ртути притягивает ртутные шарики. Уайтчепел и Дептфорд на востоке, Хэммерсмит и Шепердс-буш на западе, Кэмден и Ислингтон на севере, Баттерси и Лэмбет за Темзой на юге – все они растворялись в Лондоне, оставляя после себя одни названия.

Лондон вырос и стал огромным и разнородным. Это был хороший город, и те, кто здесь оказался, вынуждены были дорого платить – потому что за все хорошее приходится платить. Впрочем, и сам город заплатил немало.

Некоторое время спустя Ричард стал воспринимать Лондон как данность, он начал гордиться, что не видел ни одной из его достопримечательностей (если не считать Тауэра, куда ему пришлось повести тетю Мод, приехавшую ненадолго погостить).

Но Джессика все изменила. По выходным Ричард шел с ней то в Национальную галерею, то в галерею Тейт, то еще куда-нибудь; и он узнал, что, если долго ходить по музеям, ноги начинают страшно болеть, а все шедевры мировой живописи сливаются в одно полотно, и просто уму непостижимо, сколько приходится выкладывать в музейных кафетериях за чашку чая и кусок пирога.

– Вот чай и эклер, – говорил он. – Дешевле было бы купить картину Тинторетто.

– Не преувеличивай, – беззаботно отвечала Джессика. – К тому же в Тейт нет Тинторетто.

– Ну, если бы я взял кусок вишневого торта, – ворчал Ричард, – они смогли бы приобрести еще одно полотно Ван Гога.

– Нет, не смогли бы, – возражала Джессика, которая во всем любила точность.

Ричард познакомился с ней два года назад в Париже, куда приехал на несколько дней. Он бродил по Лувру, пытаясь найти своих коллег, организовавших поездку во Францию. Глядя на какую-то внушительных размеров скульптуру, сделал шаг назад и наткнулся на Джессику, которая рассматривала огромный алмаз, сыгравший необыкновенную роль в истории. Ричард попытался извиниться по-французски, хотя французского не знал, потом бросил эту бессмысленную затею и принялся извиняться по-английски, потом стал извиняться по-французски за то, что вынужден извиняться по-английски, и наконец обнаружил, что в Джессике нет абсолютно ничего французского и она самая настоящая, стопроцентная англичанка. Однако к тому времени, в качестве компенсации за причиненный ущерб, он уже успел купить ей чрезвычайно дорогой сэндвич и невероятно дорогой яблочный сок. Собственно, с этого все и началось. С тех пор ему так и не удалось добиться от Джессики понимания в том, что он терпеть не может музеи.

Если они не собирались в музей, Джессика тащила его по магазинам в Найтсбридж, до которого от ее квартиры в Кенсингтоне можно было очень быстро дойти пешком и смехотворно быстро доехать на такси. Ричард плелся за ней по гигантским, внушавшим ужас торговым комплексам, таким, как «Хэрродс» и «Харвей Николс», где Джессика покупала абсолютно все – от украшений и книг до продуктов на неделю.

Красивая, неглупая и амбициозная Джессика восхищала Ричарда. Она же видела в нем огромный потенциал и была уверена, что умелая женская рука сможет вылепить из него идеального жениха. Досадуя, что ему не хватает целеустремленности, она дарила ему книги вроде «Успех для всех», «Сто двадцать пять полезных привычек делового человека» и им подобные, в которых рассказывалось, что к карьере надо подходить как к военной кампании. Принимая эти книги, Ричард неизменно благодарил ее и в самом деле собирался их прочесть. В отделе мужского платья «Харвей Николс» она подбирала ему то, что, по ее мнению, он должен был носить, – и он это носил, во всяком случае, по будням. А через год после знакомства она сказала, что пора выбирать обручальное кольцо.

– Что ты в ней нашел? – спросил Гарри из отдела корпоративных финансов полтора года спустя. – Это же просто чудовище.

Ричард покачал головой.

– Неправда. Она очень милая. Ты плохо ее знаешь.

Гарри поставил на место пластмассового тролля, которого взял у Ричарда со стола.

– Удивительно, как она еще не запретила тебе играть в игрушки.

– Не знаю, мы об этом не говорили, – ответил Ричард и сам взял одного из троллей – с ярко-апельсиновыми волосами и выражением потерянности на морде.

На самом деле они с Джессикой о троллях говорили. И в конце концов она убедила себя, что тролли для Ричарда – это как ангелы для мистера Стоктона: экстравагантное, но безобидное увлечение. Джессика как раз занималась организацией выставки: коллекция ангелов мистера Стоктона должна была проехать по всей стране, – и пришла к выводу, что все великие люди что-нибудь коллекционировали. На самом деле Ричард вовсе не коллекционировал троллей. Просто однажды подобрал на улице забавную игрушку, а затем, в неосознанной и, разумеется, тщетной попытке привнести что-то свое в обезличенный мир офиса, поставил тролля себе на монитор. Остальные появились в следующие несколько месяцев – их подарили коллеги, заметившие любовь Ричарда к маленьким уродцам. Он расставил их на столе между телефонами и рамкой с фотографией Джессики, к которой накануне приклеил желтую бумажку.