Забывший имя Луны - Страница 3

Я всю жизнь считала копейки, рубли. Экономила, откладывала себе на обновку, на поездку летом. Считала это естественным – все вокруг поступали также. Но когда мы считали перестроечные сотни и тысячи вместе с Карасевым – почему-то чувствовала себя униженной и растоптанной. Карасев не был особенно скупым. Он, как и я, был просто бережлив и расчетлив, но моя бережливость, отраженная в его, мужской, ипостаси, доводила меня до бешенства.

Сначала он во всем соглашался со мной, выносил ведро, чистил картошку, покупал билеты на невыносимо скучные фильмы и концерты, познакомил меня со своими друзьями из КБ. Почему-то все они казались мне похожими на ожившие овощи. Их традиционное застолье напоминало грядку: вот здесь сидит малиновошеий свекл со своей аккуратной репкой, здесь – болезненно зеленокожий парниковый огурец, здесь – пара надутых помидоров, а тут – целое семейство лежалой зимней картошки… Я рассказала Карасеву о своих ассоциациях, и это, конечно, было ошибкой – он страшно обиделся за своих друзей, и стал ходить на праздники один. Я испытала откровенное облегчение.

Потом потихоньку ему все это надоело, и Карасев начал протестовать, поддерживая свою храбрость чем-нибудь спиртным.

Скандалы от Карасева были еще более скучными, чем его любовь. В них не было ни остроты, ни подлинной страсти, а в его оскорблениях, также, как и в комплиментах, не сквозил блеск ума – одна лишь унылая безнадежность. Наш брак не имел никакой перспективы, и как только это стало ясно нам обоим, мы расстались. На прощание Карасев попытался отсудить у меня комнату (до женитьбы он жил с матерью в коммуналке на Васильевском), но я довольно быстро и энергично расставила точки над «и», и он убрался восвояси – с тем же самым потертым чемоданом, с которым четыре года назад вселился на площадь молодой жены.

Говорят, что дети – это счастье. Не зна-аю… Года два назад мне вдруг так захотелось иметь ребенка, что я ревела ночами, грызла подушку и готова была лечь под любого, лишь бы удовлетворить эту возникшую в виде навязчивого бреда потребность. Я отворачивалась, увидев детские коляски, тянулась, чтобы потрогать любого малыша, который находился в пределах досягаемости, и однажды в течении часа серьезно размышляла о том, что можно было бы украсть цыганского ребеночка, выдать его за подкидыша и усыновить. Такие вещи, да еще так внезапно – это всегда следствие каких-то физиологических процессов. Умом я это понимала, но ничего не могла с собой поделать.

Мой тогдашний партнер был аккуратен и гигиеничен, как подготовленная к приему пациента операционная. Я попробовала поговорить с ним на интересующую меня тему. Единственным результатом было то, что он попросту перестал мне звонить. Я дошла до такого состояния, что готова была снова взять в переплет Карасева (почему-то я была уверена в том, что смогу его уговорить), но мысль о том, что в результате может получиться маленький Карасев, от которого мне уже будет никуда не деться, гасила даже самые мощные физиологические импульсы.

А потом вдруг все прошло. Так же внезапно, как и началось. К добру это или к худу? Не знаю.

У большинства моих подруг есть дети. Ирка родила Никитку по большой любви. Я хорошо помню эту любовь, которую звали Жорой. Красавец, болтун, прекрасно играл на гитаре и проникновенно пел блатные песни. Сглазил сам себя. В тюрьму залетел по дури, из-за какой-то там несостыковки лихорадящих перестроечных законов. Не пришелся ко двору, получил ножом в живот и умер в тюремной больнице от перитонита. Ирка узнала о его печальной судьбе случайно, потому что к тому времени уже давно воспитывала Никитку одна и снова собиралась замуж. Теперь Никитка подрос. Красавец, болтун, прекрасно играет на гитаре… курит, ругается матом, прогуливает школу, недавно вместе с пацанами напал на подвыпившего прохожего… Отпустили по малолетству, поставили на учет… Отчим пытался влиять, бить, Ирка бросалась грудью. Муж отступился, пустил все на самотек, стал свою воспитательскую несостоятельность заливать водкой. Начались скандалы, на маленькую Люську никто из родителей внимания не обращает. Никитка заставляет ее клянчить у отца деньги, якобы на конфеты, а потом отбирает и покупает сигареты, естественно, себе.

Любаша родила Мишку в тишине и покое. Цветы, шампанское, голубые ленточки… Потом диатез, бессонные ночи, ложный круп, астматический компонент, бронхиальная астма, гормоны, барокамеры, неотложки… Муж под шумок куда-то потерялся, Любаша этого даже не заметила, потому что боролась за Мишку. До сих пор борется. Вроде бы кое-какие победы наметились… тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить!

Зато у Ленки у нашей – тишь, гладь, божья благодать! Все рядком, ладком, и Леночка-маленькая – ангелочек с пасхальной открытки. Все чистенько, аккуратненько, все оборочки накрахмалены, придет в комнату и говорит ангельским своим голосочком: «Ой, тетя Анджа, а что я вам скажу! А Никитка Мишеньку опять за волосы таскал! А Мишенька сам два раза розу на торте лизал и еще один раз Люсе давал!…»

Так бы и стукнула чем-нибудь тяжелым, честное слово! Нехорошо это, понимаю, так к ребенку относиться, но ничего с собой поделать не могу. И мужа Ленкиного, демократа накрахмаленного, тоже на дух не переношу. Грешна, Господи!

Несомненную пикантность ленкиной семейной ситуации придает то, что она вместе с мужем заканчивала юридический, и нынче работает по специальности, но не нотариусом в конторе, как следовало бы ожидать, а в ментовке – инспектором по делам несовершеннолетних. Демократ уже много лет прозрачно намекает и мягко настаивает, с возможной для него страстностью желая, чтобы Ленка поменяла свою непрестижную и нервную работу на что-нибудь более цивильное, но Ленка стоит насмерть. За что я ее уважаю. И за то, что она поддерживает Ирку, и вместе с ней борется за Никитку. Пользуясь своим служебным положением, регулярно вызывает его в казенный дом, всячески запугивает и убеждает, чтобы он хотя бы девять классов окончил и хоть какую специальность получил. Блажен, кто верует…

Если бы кто это читал, так наверняка решил бы, что у самой у меня детей нет, вот я всех тонкостей и не понимаю. Ни черта подобного – есть! Зовут Антониной, 14 лет недавно исполнилось. Из 180 сантиметров полтора метра – это ноги, еще тридцать сантиметров – бюст. Головы нет совсем, шевелюра растет прямо из пустоты. Оттуда же – глазищи смотрят. Большие, прозрачные, не замутненные никакой мыслью, сквозь затылок окружающая среда видна.

Мой, так сказать, грех молодости. Студенческих еще лет. Сначала казалось, все будет как у людей, потом не сложилось как-то. Антонина мне на память осталась. Он, отец-то Антонинин, хороший человек, творческий. И давно уехал на постоянное местожительство в другую страну. Но не туда, куда вы подумали, а в Мексику. Археолог он, ищет там какие-то древние цивилизации. Идеи у него есть, гипотезы. Интересные в общем-то и уж во всяком случае – перспективные. Когда-то я на это именно и купилась. Костры, палатки, экспедиции и – мечты, мечты, мечты… Изменить представления человечества о собственной истории, как в древности свести воедино разные науки, философию и религию, новый виток спирали – не больше, но и не меньше. И мы, естественно, на гребне. Рука об руку, само собой…

Он мне до сих пор все свои научные труды присылает. Заказной бандеролью. Когда на английском, когда на испанском. Без перевода. Ему-то языки всегда хорошо давались. А мне плохо, да еще и подзабыла за много-то лет. Потому трудов не понимаю, но над бандеролями всегда плачу светлыми слезами. И Антонине демонстрирую. Чтоб гордилась. А марки соседский мальчишка Вовка всегда забирает. Красивые марки в Мексике, слов нет. Вовка бандероли эти еще в почтовом ящике как-то укарауливает, через дырочки, наверное, а потом Антонину на лестнице ловит и канючит:

– Тонь, а Тонь, ты матери скажи, чтоб конверт не выбрасывала, а? Ты ведь скажи, да, а то она вдруг забудет… Ей же не надо, да? И тебе ведь не надо… А мне знаешь, как надо! Тонь, а Тонь…

В этом месте Антонина обычно не выдерживает, врывается обратно в квартиру, вытряхивает из конверта глянцевый скользкий журнал, а сам конверт швыряет в полураскрытую дверь, где в полутьме площадки хищно поблескивают Вовкины коллекционерские глазки .