Забытая рукопись. Рассказ - Страница 5

Через несколько минут я держал в руке девять свежих листов бумаги с отксерокопированной машинописью.

Уже сам вид этого текста подействовал на меня сакрально, как старославянский шрифт на православного христианина.

Да ведь и у меня была когда-то пишущая машинка «Москва», мне ее подарила соседка Анна Ивановна Шумлянская, бывшая журналистка. И у меня клавиша с буквой «О» подчас насквозь пробивала бумагу, оставляя овальные дырочки. Какое-то удивительное совпадение.

— Кроме этих стихов, у меня ничего нет, честное слово. Если нужны будут воспоминания, я напишу. Сама напишу. И чтобы без исправлений. Интервью давать не буду. Я журналистов не допускаю до себя на пушечный выстрел. Не дай бог! Все извратят, перепутают, наврут с три короба. Вот мои координаты, здесь и электронка есть. — Лариса дала мне серебристую визитку. — Так что пишите, звоните. А сейчас я должна ребенка на музыку вести.

— Скажите, может быть, вы знаете, у кого могут быть еще его рукописи?

— Не знаю… Он ведь ушел из нашего семинара к Кузнецову. И у Кузнецова, кажется, недолго продержался. Потом у меня мама заболела, я перешла на заочное, дважды не приезжала на сессию, взяла академический. Так что мы с ним только один год вместе на лекции ходили.

С чувством особого душевного подъема вырулил я на центральную улицу Юрьева. Нет, я поехал сюда не напрасно! Девять стихотворений!

Припарковавшись возле исторического центра, долго ходил по высокой набережной Клязьмы, посетил старинные соборы. Все это время девять листков бумаги формата А4, сложенные пополам, лежали у меня во внутреннем кармане куртки. Я боялся читать эти стихи. Вдруг это будет другой Бибиков, не тот, которого я знал?

Надо позвонить Ларисе, спросить, когда написаны эти стихи. Еще девять стихотворений! Стало быть, 49 уже есть у меня… А вдруг они уже были опубликованы?

Я сел на лавочку, чувствуя, как напряженно колотится мое сердце.

Нет, все эти стихи были мне незнакомы. И одновременно с этим ощущением возникло у меня чувство узнавания — никто, кроме Вити Бибикова, не мог написать эти строчки!

Я вспомнил далекий 1978 год, июль, мое первое посещение Юрьева. Тогда тоже возле Успенского собора было много голубей — сизых, белых, бело-сизых. Маленькая, скорченная старушка (почему ее так отчетливо сохранила подростковая память?) бросала голубям хлеб, вымоченный в молоке, делая какие-то странные, почти что ритуальные, движения руками. Я отошел от туристической группы, что-то спросил у нее…

— Голубь — дух святой, — сказала она.

Что-то очень глубоко символичное было в обретении этих стихов здесь.

И, глядя на купола Успенского собора, я подумал о том, что, наверное, это еще только начало моих обретений.

Никогда я не мог представить себе, что воспоминания так настойчивы и тяжеловесны. Что была моя настоящая однообразная жизнь с этими занятиями и лекциями, экзаменами и зачетами без того ядра, к которому, казалось, все и притягивалось? Я никогда не воспринимал свое пребывание в университете как работу. Работали каменщики, грузчики, водители автобусов… А я только рассказывал детям о Бунине и Чехове. Честно говоря, я никогда не любил преподавать и чем старше становился, тем больше чувствовал разницу между собой и своими студентами. Они никогда не раздражали меня, я их любил как людей, но я понимал, что они никогда не поймут меня. И вовсе не потому, что они плохие. Просто они были другие. Сам язык великой русской литературы был им чужд, и я вижу, что большинство из них поступили на филфак только потому, что не сильны в точных науках. Эти хорошие, но примитивные, неотесанные девочки-подростки рассчитаны на восприятие исключительно грубых энергий, тонкие эфирные струи, к которым принадлежит настоящая литература, недоступны для них. Я знал, что после моих лекций девочки не становились лучше, не начинали любить изящную словесность. Они оставались такими же, какими были в своих деревнях и райцентрах, со своими папами-мамами, братьями-сестрами. Я был для них странным дяденькой из породы чудом не вымерших мамонтов, со своими, устойчивыми представлениями обо всем.

И вот теперь, миновав сорокалетний рубеж, я впервые почувствовал себя исследователем. Я сам выбрал тему для себя и впервые почувствовал интерес — и научный, и человеческий. Может быть, это случилось потому, что за моим поиском не было ни диссертаций, ни авторефератов, ни кучи никому не нужных бумажек с печатями и подписями… За всем этим была настоящая, живая, не придуманная жизнь.

Большая желтая церковь в городе Лакинске. За церковью — источник со святой водой, часовенка, кладбище. Только припарковавшись возле этой церкви, я вдруг понял, что еду в Москву.

Именно там мне предстоит поставить точку в моих исследованиях, именно там я, скорей всего, смогу понять то, что не понял раньше.

Мне хотелось увидеть своими глазами все то, что видел он, когда шел пешком от станции метро «Дмитровская» до общежития. С тех пор прошло шестнадцать лет, и многое изменилось, в том числе и в лучшую сторону.

Теперь уже с трудом вспоминаются все эти реалии бесцеремонно, по-хамски ворвавшегося в нашу жизнь капитализма: бездарные аляповатые ларьки, покрытые решетками, подержанные, битые иномарки, обилие латинского шрифта на вывесках.

Жуткие виадуки, грязная железная дорога. В кюветах — обычное содержимое мусорных контейнеров.

Но Витя не мог видеть ни супермаркетов, ни магазинов сотовой связи. Я и сам не понимал, почему все это мне было так важно!

Само здание общежития (а мне приходилось там бывать и раньше) всегда вызывало ощущение какой-то бесприютности. Сейчас там порядки строже — кто угодно не пройдет. Установили турникет, в будке сидит мордоворот в камуфляжной форме. Выжидаю время, когда в дверь просачивается большая группа студентов, вхожу вместе с ними. Мордоворот говорит по телефону, что-то ищет в регистрационном журнале. Быстро прохожу через турникет. Студенты меня не выдают — срабатывает, по-видимому, мой интеллигентский облик.

Все тот же лифт, медленно скользящий по шахте.

Я поднимаюсь на шестой этаж, выхожу из лифта.

Не знаю, из какого окна он выпрыгнул, знаю только, что упал не на улицу, а во двор. Действительно, высоковато.

И страшновато.

Я долго смотрю вниз. Я пытаюсь понять, что он чувствовал тогда, в далеком октябре 1993 года.