Забери мою жизнь - Страница 1

Пожелтевший лист бумаги заполняли неровные строчки. Сургучная печать городского управления дознавателей раскрошилась от времени. Чернила выцвели и стерлись. Но тому, кто сейчас держал в руках чистосердечное признание, не нужно было вчитываться: он давно выучил его наизусть.

«Господин дознаватель, уж не знаю, за что меня арестовали! Моей вины нет! Как на духу заявляю! А то, что кровопийце энтому мы кишки выпустили, так за дело! Мерзкая тварь, хоть и выглядит как человек!

Меня позвал Юшка. Его – Мих. Так нас постепенно и набралась пара дюжин. А то, что я вилы взял, – так не идти ведь супротив клыкастой твари с голыми руками!

Не знаю уж, как Амелия с ним снюхалась, чем он дурищу приманил, но известно, что кровопийцы коварные и лживые. Мягко стелют, а потом, не успеешь опомниться, – зубы в шее! Если бы Амелия жива осталась, никто из приличных людей с ней и словом бы больше не перемолвился. Так что и к лучшему, что померла глупая девка.

Да-да, простите, господин дознаватель, я помню, что нужно отвечать на вопросы. Ну Микита я, кузнецов сын. Будто вы не знаете.

Ворвались мы, значит, в тот домишко. Хлипенький такой. У крыльца цветочки, дорожка песком посыпана, каменная чаша галькой выложена, а вверх бьет ключ – вроде как хвонтан, так это у ристократов зовется. Фу, срамота. Не дом, а картинка из книжки, сразу видно, что нелюдь живет.

Когда парни дверь высадили – я задержался чуток, выдирал с корнем кусточки-цветочки и в хвонтан кидал. А нечего жить не по-людски! Так что, когда я в дом протиснулся, уже почти все и закончилось.

Амелия, дурища эта, лежала на полу белая, как кукла восковая. Вампирюку поганого в десять пар рук уже скрутили и оттащили. Искровенили тварь. А он и не сопротивлялся особо: хоть и вампир, а слабак. А может, и сил уже не осталось вырываться. Не побарахтаешьсям, когда между лопаток нож торчит, а бок вилами продырявлен. Но чуть парни ослабляли хватку, как он тут же ужом изворачивался и к Амелии полз.

Как вспомню, до сих пор мороз по коже от этого зрелища. Вот она, тяга к крови невинной девы. Прижал ее к себе, и только и слышно: «Амелия, Амелия, Амелия!» Но тело у него отобрали, за руки, за ноги растянули. Тут вперед выступил Мих.

Он хотел, чтобы все по совести было! Что мы, дикари какие, что ли?

– Признаешь, – говорит, – что лишил жизни девицу Амелию? Выпил кровь до капли и до смерти?

А сам кол осиновый занес.

– Признаю, – прошелестел вампирюка. – Но…

Что он там в свое оправдание собирался бормотать, мы слушать не стали. Мих кол ему в сердце вогнал. С одного маха! Это мы еще милосердно поступили! Могли бы для начала конечности повыдергивать да глазюки повыкалывать.

Кровопийца содрогнулся, закашлялся красным. Но живучий гад оказался. Мы уходили – он еще барахтался. Полз за нами, вернее, за Амелией, которую Мих взвалил на плечо.

Стоит глаза прикрыть, так до сих пор в ушах его шепот:

– Амелия… Мелли…

Вот и не понимаю я, господин дознаватель, за что нас задержали. Кровопийцы – угроза всем разумным расам, я так считаю! От них и люди страдают, и гномы, и орки, да и драконы, небось, тоже! Надо под корень извести всю их народность. А то, что разговоры ходят о том, чтобы вампиров признать равными остальным, – так это опасный бред! Бред и ересь!

Вот и весь мой сказ!»

Мужчина осторожно сложил лист, потертый на сгибах, и убрал в шкатулку, где кроме других пожелтевших бумаг лежал медальон на золотой цепочке и локон белокурых волос, перевязанный голубой атласной лентой.

Он вздохнул, опершись на стол. С каждым годом становилось все тяжелее открыть шкатулку из темного дерева, инкрустированную разноцветными стеклышками и кварцем. На вид – очень дешевую. И все-таки самую дорогую.

Он не знал, хватит ли сил открыть ее в следующем году. И надеялся, что не хватит. Сколько можно тянуть?

Не успел он додумать эту мысль, как на затылок обрушился удар, стирая чувства и воспоминания.

Летиция

Я не сразу нашла свое имя в списке поступивших, хотя внимательно прочитала все фамилии в рейтингах боевого и целительского факультетов, факультета теории и исследований и, конечно, провела пальцем от первой до последней строчки списка факультета артефакторики и рун. Летиция Хаул не значилась ни в одном из них.

– Леди Ле́ти! – громыхнул над ухом Дуг, неугомонный орк, который был со мной в одной группе претендентов. – Не там смотришь!

– Перестать меня так называть, – прошипела я. – Сколько говорить, я не леди!

Я уже сто раз пожалела, что как-то за завтраком рассказала о детской дразнилке, которая прилипла ко мне намертво. Моя бедная матушка умерла сразу после родов, но успела дать мне имя. Назвала Летицией, видно, понадеявшись, что благородное и звучное имя подарит ее дочери если не лучшую жизнь, то хотя бы надежду на нее. Но в бедном квартале, откуда я родом, имя превратилось в насмешку.

Мои маленькие обидчики с удовольствием переделали «Летицию» в «Ле́ти», добавили перед именем «леди» и каждый раз, прежде чем облить меня помоями или швырнуть ком земли в подол обтрепанного платья, кланялись и с издевкой называли меня «Леди Ле́ти». Они и сами были одеты в сбитые башмаки, доставшиеся от старших братьев и сестер, в латаные рубашки и прохудившиеся накидки, но по сравнению со мной выглядели настоящими аристократами. Все думали, что семья тети держит приемыша из милости. Я донашивала платья после того, как их успели износить до дыр три мои кузины, и частенько бывало так, что в зимнее время я оборачивала голые ступни в обрывки газет, чтобы они не так сильно мерзли, и из них же сооружала что-то вроде телогрейки под тонким плащом.

Мама умерла, отца я никогда не знала, некому было меня пожалеть. Наверное, я должна быть благодарна тете за то, что она не выкинула сироту на улицу, а дала ей кров и пищу. На чердаке, где стояла моя кровать, в большее время года было тепло и сухо. На перевернутом дырявом ведре, служившем мне стулом, меня всегда ждал заяц Пуш – мой плюшевый одноухий друг. Он ждал, чтобы обнять меня на ночь, вытереть слезы и помочь уснуть.

Нет, я не жаловалась, пусть мне и приходилось вставать в пять утра для того, чтобы растопить печь, вычистить обувь тетушки, дяди и кузин, накрыть стол, а после, когда они завтракали, заняться стиркой или уборкой.

Особенно я признательна тете за то, что она отправляла меня вместе с кузинами в школу. Нет, не учиться, конечно, а для того, чтобы я всегда была под рукой: занять место в школьной столовой, просушить у печки накидки сестер в ненастную погоду, да мало ли зачем может понадобиться служанка.

Сестры запретили мне упоминать о том, что я их родственница. Однажды я услышала, что Нона, моя старшая кузина, рассказывает учителю чистописания:

– Подобрали на улице. Мать у нее бродяжка, а отец вообще висельник. Так и померла бы в канаве, если бы не моя добрейшая матушка.

– Жаль, что ваша матушка не разрешает Летиции учиться, – вздохнул учитель. – Такая светлая голова.

– Кто? Эта тупица? – фыркнула Тесс, средняя сестра.

Девочек нисколько не смущало, что я слышу разговор. А я молчала, потому что боялась, что тетушка запретит мне сопровождать их в школу и тогда я лишусь своей единственной радости – возможности учиться.

Вечерами на чердаке, пока догорал огарок свечи, я выводила буквы и складывала цифры на обрывках газет, оставшихся от розжига печи. А в школе, дожидаясь сестер за дверьми класса, читала порванные книги и учебники, приготовленные на выброс…

– Не там смотришь! – настойчиво повторил Дуг, выдернув меня из воспоминаний.

– А где посмотреть? – сдалась я.

Орк подтолкнул меня в спину в направлении последнего в ряду списка поступивших.

– Ну не-ет, – протянула я. – Даже смотреть не стану: это же факультет кукловодов! Фу-фу-фу! Я менталистов до смерти боюсь!