За гранью времен - Страница 2
Да и сама речь моя была сильно затруднена, скована и вообще казалась речью иностранца. Я испытывал определенные сложности с управлением своими речевыми органами, а моя манера выражаться имела тот неестественно-выспренний оттенок, какой бывает характерен для людей, долго и основательно изучавших английских язык по книгам и при этом полностью лишенных живого языкового общения. Произношение было каким-то по-варварски чужеядным, а словарь включал в себя как давно уже забытые архаизмы, так и совершенно непостижимые новообразования.
В числе последних было одно выражение, впоследствии — спустя двадцать дет — вспомнившееся самому молодому из врачей при обстоятельствах, глубоко его поразивших. Ибо теперь он услышал это выражение вторично — на сей раз уже как новый термин, получающий все большее распространение сначала в Англии, а затем и в Соединенных Штатах. Несмотря на сложность и безусловную новизну этого термина, он в мельчайших деталях воспроизводил те загадочные слова, что были услышаны доктором в Аркхэме весной 1908 года. На моем физическом состоянии болезнь практически не отразилась, хотя мне потребовалось довольно много времени для того, чтобы вновь научиться владеть всеми частями тела и выполнять даже самые простые и обыденные операции. По этой и ряду иных причин, связанных с потерей памяти, я еще долго находился под строгим медицинским наблюдением.
Когда я наконец понял, что все мои попытки утаить от окружающих провалы в памяти оказываются тщетными, я открыто признал этот факт и начал с удивительной жадностью заново накапливать всевозможную информацию. Вскоре докторам начало казаться, что, едва убедившись в достаточно спокойном отношении людей к постигшей меня болезни, я совсем перестал интересоваться своим прошлым и собственной личностью вообще. Вместо этого я сосредоточил основные усилия на изучении отдельных вопросов истории, естественных наук, искусства, языка и фольклора — причем если некоторые из них были чрезвычайно трудны для понимания, то другие были совершенно элементарны и известны чуть ли не каждому ребенку, в то же время умудрившись каким-то образом изгладиться из моей памяти.
Но зато, как вскоре выяснилось, я обладал обширными познаниями в областях, недоступных для современной науки — познаниями, которые я не только не стремился проявить, но по возможности тщательно скрывал. Так однажды я имел неосторожность сослаться в разговоре на некоторые исторические факты, относящиеся ко временам гораздо более древним, чем в состоянии были представить себе наши ученые-историки — и тут же поспешил обратить свои слова в шутку, заметив неподдельное изумление на лицах собеседников. Кроме того, я имел весьма странную привычку рассуждать о будущих событиях как об уже совершившихся, что два или три раза вызвало у людей настоящий испуг.
Понемногу подобные необычные проявления случались все реже, а потом и вовсе прекратились, хотя некоторые наблюдатели были склонны приписать их исчезновение принятым мною мерам предосторожности, а отнюдь не утрате самих этих сверхъестественных знаний. В самом деле, я выказывал поразительную активность в изучении языков, обычаев и перспектив развития окружающей меня цивилизации, напоминая при этом любознательного путешественника, прибывшего сюда из каких-то далеких чужих краев.
Получив соответствующее разрешение, я целыми днями просиживал в библиотеке колледжа, а еще какое-то время спустя предпринял ряд весьма необычных экспедиций, в промежутке между которыми я прослушал специальные курсы лекций в американских и европейских университетах — все это вызывало множество разных толков на протяжении нескольких последующих лет. В тот период временя мое уникальное заболевание принесло мне определенную известность среди крупнейших светил психологии — известность, которой я как мог пользовался для расширения своих контактов в научных кругах. Неоднократно мне приходилось фигурировать на лекциях в роди экспоната, демонстрируя в своем лице типичный экземпляр повторного формирования личности — при этом я часто ставил лекторов в тупик своими эксцентричными заявлениями и заставлял их подозревать во всем этом тщательно скрываемую издевку.
Мне крайне редко случалось встречать по-настоящему дружелюбный прием. Что-то в моем облике и речи отпугивало людей и пробуждало в них чувство антипатии, словно я являлся существом бесконечно далеким от всего, что они считали здоровым и естественным. Постепенно разговоры о темной и мрачной бездне, заключенной в самой природе моего сознания и связанной с какой-то непреодолимой отчужденностью меня от их мира, переросли в устойчивое и почти единодушное мнение.
Моя собственная семья мало отличалась в этом смысле от всех прочих. С момента моего странного пробуждения жена воспринимала меня с крайним ужасом и неприязнью, утверждая, что будто видит во мне кого-то чужого и абсолютно ей неизвестного, вселившегося в тело ее супруга. В 1910 году она оформила официальный развод и даже позднее, после возвращения меня в нормальное состояние в 1913 году, категорически отказывалась со мной встречаться. Точно так же относились ко мне мой старший сын и дочь — совсем еще дитя; никого из них с тех пор я не видел.
И лишь мой второй сын Уингейт нашел в себе силы преодолеть страх и отвращение, вызванные случившейся со мной переменой. Он также чувствовал во мне чужака, но, несмотря на свой малый возраст — ему тогда было лишь восемь лет — сохранял надежды на то, что однажды мое настоящее "я" вернется в свою телесную оболочку. Когда это и впрямь произошло, он немедленно меня разыскал и вскоре законным порядком перешел под мою опеку. Все последующие годы он оказывал посильную помощь в моих изысканиях, и сегодня, в возрасте тридцати пяти лет, он носит уже звание профессора в Мискатоникском университете. Но в период амнезии я ничуть не удивлялся и почти не обращал внимания на страх и ненависть, которые сеял вокруг себя — ибо сознание, голос и выражение лица того существа, что проснулось 15 мая 1908 года, на самом деле не имело ничего общего с Натаниэлем Уингейтом Пизли.
Я не собираюсь рассказывать здесь во всех подробностях о своей жизни с 1908 по 1913 год — желающие могут ознакомиться с ними, просмотрев подшивки старых газет и научных журналов, как поступил позднее и я сам. Скажу лишь, что, будучи признан в целом вменяемым и допущен к пользованию своими денежными средствами, я расходовал их достаточно рачительно, большей частью на путешествия и на занятия в различных центрах науки и культуры. Путешествия мои, однако, никак нельзя было отнести к разряду обычных — как правило, я надолго исчезал в самых отдаленных и пустынных уголках планеты. Так, в 1909 году я провел месяц в Гималаях, а в 1911 привлек внимание прессы своим походом на верблюдах вглубь неисследованных пустынь Аравийского полуострова. Что происходило во время этих экспедиций — навсегда осталось загадкой, в том числе теперь и для меня самого.
Летом 1912 года я зафрахтовал судно, на котором предпринял плавание в арктические широты на север от Шпицбергена, по возвращении откуда выказывал явные признаки разочарования. В конце того же года я в полном одиночестве провел несколько недель в громадном комплексе известковых пещер в Западной Виргинии, намного превзойдя по продолжительности экспедиции как своих предшественников, так и всех позднейших исследователей. Система этих лабиринтов столь запутана, что проследить мой маршрут в их глубинах не представляется возможным.
Говоря о моих научных занятиях, нельзя не отметить необычайно высокие темпы усвоения информации; судя по всему, интеллектуальные возможности моей второй личности на несколько порядков превосходили мои собственные — те, что были изначально даны мне природой. Скорость чтения и работоспособность были просто феноменальными. Я мог запомнить во всех подробностях содержание книги, лишь бегло перелистав ее страницы, а моя способность мгновенно разгадывать сложнейшие умопостроения и извлекать из них самую суть производила на ученых мужей воистину потрясающий эффект. Время от времени в газетах появлялись статьи почти скандального характера, в которых утверждалось, будто я могу по своей воле изменять и направлять мысли и действия других людей, хотя я, безусловно, старался не злоупотреблять этим опасным даром.