За что? - Страница 95

Доброе дело сделал мне еще один человек — начальник тюрьмы города Симферополя. Он мне помог найти мою мать, которая была в Темниковских лагерях. Мое письмо, адресованное начальнику тюрьмы, передали начальнику лагеря, где была мама. Она была одной из первых, кто связался со своими детьми. Мама приехала ко мне в эвакуацию в ноябре 1942 года, больная туберкулезом, и через полгода умерла у меня на руках. Слава Богу, что не в лагере!..

Моего отца арестовали в 1936 или в 1937 году, дальнейшая судьба его мне не известна. Знаю, что до этого он работал бухгалтером в Кемеровской области. После ареста отца мы с мамой уехали к ее брату и там боялись, что нас тоже заберут. Мама все ходила, справлялась об отце, но никто никаких сведений не дал. На почве голода в 1942 году мама умерла, и я осталась одна, двенадцати лет… В это время я была очень голодна и раздета. Ходила побираться в магазины, и мне подавали кусочек хлеба, кто что мог. Посторонние люди заметили меня и видели, как я страдала. Они-то и помогли отправить меня в детский дом, где я прожила пять лет. Я настолько была напугана, что в детдоме сказала другую фамилию: вместо Ульяновой — Борисова… Так и осталось.

Я хочу рассказать, как на самом деле проходило освоение Вахшской долины, о которой в 30-е годы в газетах писали с восторгом. А осваивали ее так называемые спецпереселенцы из разных мест Союза — большей частью из Ленинградской, Тамбовской областей, из Астрахани, с Кубани, с Украины.

Почти у всех было одинаково: ночью врывались в дом работники НКВД, ставили всех лицом к стене и производили обыск, ворошили все и везде. Не найдя ничего им нужного, забирали главу семьи и сыновей, достигших восемнадцати лет, а потом и всю семью. Так было и у нас: забрали отца и старшего брата. Нас у мамы оставалось трое. Маму предупредили, чтобы собрала вещи и была готова. Мама собрала все необходимые вещи, которые уместились бы на одну телегу, все остальное — дом, придворные постройки — остались безвозмездно…

20 апреля 1935 года мы покинули нашу деревню Красный Поселок Кингисепского района Ленинградской области. Нас вместе с другими людьми восемнадцать дней везли в телячьих вагонах в Таджикистан. Выгрузили нас в степи, под палящим солнцем, в песке можно испечь яйцо, невозможно ступить босой ногой. Из этой кучи людей слышались всюду стоны и плач детей, которые просили пить, пить… а вода далеко, ее нужно было носить из арыков, вырытых заключенными. Отстоится в ведре — половина глины. Разместили нас в камышовом бараке, каждой семье, независимо от состава, отмерили по 4–5 метров, посередине барака — дорожка-проход. Это было очень похоже на стойло для скотины. Скоро начались болезни — дизентерия, брюшной тиф. Быстрее всех умирали старики и дети. Мертвых вывозили штабелями, хоронили без гробов. Медицинской помощи почти не было: стоял вагончик — врач и медсестра, и рядом — вошебойка.

После полевых работ все члены семьи делали кирпичи из глины и самана — к зиме построили домики без потолков, полы тоже не застилались досками, их смазывали глиной. А надзор был везде — и на полях, и в поселках. Работали от зари до зари, особенно во время сбора хлопка. Первая норма была — 50 килограммов, но ее трудно было выполнить, потому что все впервые столкнулись с таким родом работ. Кто не выполнил норму — в изолятор! Выезд людей был запрещен, паспортов не было.

Но страдания людей на этом не кончились. В 1937–1938 годах начались репрессии. Забирали мужчин, почти через дом, без суда и следствия. Арестовали и моего отца Филиппова Конона Филипповича, а он был старым большевиком, проводил коллективизацию на прошлом месте жительства. Много я писала, спрашивая о его судьбе. Пришел ответ, что он реабилитирован, так как был арестован без состава преступления <и осужден> на десять лет без права переписки…

Нам многим, которые были в Средней Азии, хочется узнать, было ли освоение Вахшской долины сталинской нормой, а если да, то почему нигде никогда не вспоминалось, как это происходило? Нас называли «кировцами», будто мы виновны в смерти Кирова.

Только в 1948 году нам были выданы паспорта, был разрешен выезд по своему усмотрению. Правда, с пометкой: кроме городов Москва, Ленинград, Киев, Одесса…

14 ноября 1937 года ночью в нашей квартире раздался звонок. Вошли трое мужчин с собакой, папе сказали, чтобы он одевался, и стали производить обыск. Перерыли все, даже наши школьные сумки. Когда повели папу, мы заплакали. Он нам сказал: «Не плачьте, дети, я ни в чем не виноват, через два дня вернусь…» Это последнее, что мы слышали от своего отца. Так он и не вернулся, о судьбе его ничего не знаем, писем не получили.

На следующий день после ареста отца я пошла в школу. Перед всем классом учительница объявила: «Дети, будьте осторожны с Люсей Петровой, отец ее — враг народа». Я взяла сумку, ушла из школы, пришла домой и сказала маме, что больше в школу ходить не буду.

Отец мой, Петров Иван Тимофеевич, работал рабочим на заводе «Арсенал» в Ленинграде. Мать, Агриппина Андреевна, работала на фабрике. 27 марта 1938 года арестовали и ее. Вместе с мамой забрали меня и брата. Посадили на машину, маму высадили у тюрьмы «Кресты», а нас повезли в детский приемник. Мне было двенадцать лет, брату — восемь. В первую очередь нас наголо остригли, на шею повесили дощечку с номером, взяли отпечатки пальцев. Братик очень плакал, но нас разлучили, не давали встречаться и разговаривать. Через три месяца из детского приемника нас привезли в город Минск, в детдом имени Калинина. Там я получила первую весточку от мамы. Она сообщила, что осуждена на десять лет, отбывает срок в Коми АССР.

В детдоме я находилась до войны. Во время бомбежки потеряла брата, всюду его разыскивала, писала в Красный Крест, но так и не нашла. Спустя десять лет встретилась с мамой, когда она получила документы о реабилитации. В них было написано, что она должна была быть освобождена… 10 мая 1938 года! Она же отбыла «свой срок» почти полностью: без трех месяцев десять лет…

Жили мы в Магнитогорске. Папа — Воротинцев Григорий Васильевич — работал на Магнитогорском комбинате разнорабочим. 22 августа 1937 года его арестовали. Меня при аресте не было. Не видела я последних минут пребывания папы дома, не услышала его прощальных слов. А 13 ноября пришли за мамой. Папу обвинили, что он японский шпион (согласно свидетельству о смерти он погиб в 1941 году), маму — в том, что она скрывала шпионскую деятельность мужа. Она была осуждена на пять лет в Карагандинские лагеря с оставлением по вольному найму там же.

Нас с братом отвезли в клуб НКВД. За ночь собрали тринадцать детей. Потом отправили всех в детприемник Челябинска. Там было около пятисот детей и еще где-то находились дети ясельного возраста…

Моя мать, советская гражданка греческой национальности, в 1941 году была вывезена под конвоем из Симферополя на принудительные полевые работы в район угольных шахт Кузбасса. Отец погиб раньше, в 1940-м, на советско-финской войне.

Нас везли в «телячьем» вагоне под конвоем. А в Кузбассе пришлось жить в овощехранилище на нарах, потом в сырой холодной землянке. Голод гнал меня, босую, к шахтерским баракам, где я, стоя с протянутой рукой, со слезами на глазах просила кусочек хлеба для себя и для больной, уже не имеющей силы встать с деревянного топчана матери. Больничных листов тогда не было, пенсия за погибшего на фронте отца матери не выплачивалась.