За что? - Страница 30

— О чем это, начальник?

— О половых сношениях. Сам небось из тех, кто хочет, как волк, а просит, как заяц. На Ванине никому не засунул дурака под кожу? Отвечай!

— Шуткуете, гражданин начальник, — потемнел Кулагин, внутренне изготавливаясь к отражению неизвестного подвоха.

— Молчи-помалкивай! И мой совет — на скорости не испорть посуду. Теперь — на вахту! — оскалился в улыбке оперуполномоченный.

Женька не спешил. На вахту он шагнул тяжело и неуверенно. Там среди полнорожих надзирателей сидела молодая простоволосая женщина с двухлетним мальчиком на коленях. Его родные — жена и сын…

Через два дня Кулагин, заведенный на маханье кайлом и лопатой, был выписан из рабочей бригады в санчасть для помощи Петру. Впрочем, он только числился в помощниках. На самом деле пропадал целыми днями в иных местах. Поздно вечером приносил Петру завернутое платком лакомство и на любопытство санитаров: ну, как, мол? разок, чай, позабавился с жинкой? — сверкал в ответ фиксой и проводил ребром ладони по горлу: сыт, хлопцы, как паук!

Злые языки поговаривали, что Женькина жена непонятно как прикандёхала издалека, что приглянулась, курва, начальнику пересылки и неподкупному Кулебякину. За веселые ночи, проведенные с ними, отхлопотала супругу не только теплую должность в санобслуге, но и отсрочку от этапа на Колыму.

Так или иначе — Женька ходил гоголем, соревнуясь с законниками приобретенными сапогами, косовороткой и новой кепчонкой набекрень.

Однажды, когда весь лагерь стал янтарным от яркого заката, около барака санчасти залился, зазвенел детский смех. Миша с Иосифом Аркадьевичем, свободные от работы, тут же вышли на крыльцо.

— Хватит, Витек! — ворчал внизу Буш на Чалдона. — Ну, что ты его лапаешь?

На руках Чалдона сидел Женькин мальчик и, блестя пуговками глаз, старался вывернуть нос чужому смешному дядьке.

Чалдон, забавно вытянув физиономию, делал пальцами рогатого чертика, легонько бодая малыша в живот.

— Угу-ага, идет Баба-Яга, а за ней блошка на огромной ложке, — приговаривал он, разнежась от детского мельканья.

— Баста, Витька, — шепнул Лапоть и осторожно, как музейный фарфоровый сосуд, оторвал ребенка от Чалдона, подняв на широких своих ладонях, погладил ребячью нежную ручку и бережно опустил в раскрытые объятия Левки Буша.

Малыш, не смущаясь, затеребил узко остриженную голландскую бородку центрового, моментально съел предложенную конфету, полез было в нагрудный карман пиджака. Но тут же очутился на шее Цыгана, который показал ему, изловчась, замысловатый фокус с белым шариком. От Цыгана обласканный ребенок перешел к Пемпику, от Пемпика — к другим заключенным.

Бородачи и лысые, матерые волки и стриженая молодежь, ожесточенные передрягами воровского омута, они удивительно дрябли, теплели, словно вдруг воскресли в забытой родной семье, где укачивали, лаская, младшего братишку или сынка.

— Аркадьевич, а как зовут-то Женькина пацана? — полюбопытствовал Миша.

— Для нас он — Малыш, понимаешь, просто Малыш, — сказал Иосиф Аркадьевич со слезами на глазах. А может быть, это показалось Мише. Может, слез и не было вовсе…

Солнце вспыхивало радужным сверканьем в колючках проволоки, рассыпалось пятнами зайчиков в частоколье улицы, по которой вели очередную партию заключенных.

Зона санпропускника была самая близкая к морю. Один-единственный огромный барак, отведенный под баню, впаялся буквой «Г» посредине пустой территории, одним торцом — ко входу, другим — к выходу. Миша и Иосиф Аркадьевич вошли туда первыми. В их обязанности входило принимать разделенные группы, выискивать больных чесоткой и другими кожными заболеваниями. Контролировать раздачу мыла. Обрабатывать одежку дустом. Далее — дезинфекционная камера.

Пока медики оглядывались, помещение наполнялось гулом человеческих голосов, звоном шаек, плеском воды.

Зеки рассеялись по бане, просачивались небольшими группами, попутно махнувшись барахлом. У окна длинного, словно коридор, предбанника блатари лихо рубились в самодельные карты.

— Черт возьми! Ни дать ни взять — микробная толчея! — уныло приметил Миша. Растерялся и Иосиф Аркадьевич. Мелькание голых тел усиливалось.

— Стой, парашник! — вырвался стоящий сзади Петр и прыгнул овчаркой на широкоплечего гиганта. На волосатой груди великана синел выколотый орел с распахнутыми крыльями, когтивший обнаженную красавицу. К удивлению Миши, гигант и не думал сопротивляться, остановился почтительно. Остановились в ожидании и другие, следовавшие по пятам.

— Мужики! Живей шевелись! Помогите докторам! — скомандовал Петр. — Вот дуст. Ты сыпь на меха, а ты, да, ты — ноги в руки! Бегом в вошебойку, развешивать тряпье!

Помогать Петру стали картежники. Беспорядочная суетня прекратилась. Иосиф Аркадьевич встал на выходе из моечной, контролируя помывшихся, а Миша пошел раздавать кусочки мыла входящим в баню. Попутно он следил за режимом работы дезинфекционной камеры.

Через каждый час отвинчивались металлические болты ее тяжелого затвора. Те, кто был рядом с камерой, драпали в разные стороны. Из разом раскрытых створок, как из котла паровоза, выхлестывали мощные струи пара, расстилаясь по полу, поднимаясь белыми горячими клубами к стенам и потолку. Обслуга камеры через некоторое время залезала внутрь и, путаясь ногами в трубах, рукавицами сдергивала с крючков накаленное барахло, выбрасывая его кипами вон. Не медля гнали голых людей из моечной. Те ворошили белье, находили свое исподнее, штаны и рубахи, одевались, тут же получали оплеухи от законников, торопивших их к выходу. Умотавшись к концу банного дня, Миша проведал Иосифа Аркадьевича. Плюхнулся на лавку около шефа.

— Устал, Миша?

— Да, Аркадьевич, досталось…

— Лепилы, что кемарите? Там мужик в камере закупорился! Спасать надо, — крикнул вбежавший парень.

Иосиф Аркадьевич с Мишей вмиг проскочили в дезинфекционную.

Камера уже была открыта. Выдыхала из-под густой завесы одежд остатки пара. Внизу, между трубами и развешанными портянками, показались два белых лица.

— Дышать трудно, дюже парит!

— Вылезай, хлопцы!

— Давай, давай, ищи его!

Лица исчезли.

Миша прислушался к разговорам вокруг. Залезшего в камеру звали Иваном Воином: «работал под дурака», а может, притворялся, «восьмерил». Когда настала очередь загружать камеру, он вполз незаметно между остывших паровых труб. Его, не приметив, занавесили, закрыли, включили пар. Вдруг санитарам почудился крик — там, внутри. Через минуту раздались явственные стуки в железную перегородку…

«Попали мы с Аркадьевичем. Влетит нам, ох как влетит», — отчаивался Миша, внимая взбудораженным голосам.

— Тащат!! — всколыхнулись вокруг.

Из камеры опять вылупились два белых лица.

— Помогите, — сказал один из них и полез назад.

Несколько смельчаков кинулись на помощь. Тяжело дыша, выволокли застрявшего в хламе белья Ивана. Любопытные скопились, сдвинулись над пострадавшим. Иван Воин лежал на бетонном полу. Кирпичное лицо его будто треснуло. Глаза, словно выбитые, плавали в орбитах. С розовых, как червяки, рук сползала, мотаясь серыми тряпками, живая кожа.

Иосиф Аркадьевич, пыхтя и обливаясь нервным потом, вкалывал шприцем один укол за другим. Миша растерянно поливал лежащего неизвестно откуда появившимся рыбьим жиром. Воин молча перекатывался по полу. Слезавшая кожа отдиралась, приклеиваясь к плиткам.

Через час дюжие санитары из «скорой помощи» с трудом погрузили его и отвезли в сангородок.

Поздно вечером уже в зоне узнали, что Иван Воин скончался, не приходя в сознание.

Лысый майор медицинской службы, добродушный толстяк Максимов вызвал Иосифа Аркадьевича на вахту, слегка пожурил за халатность, но, узнав, что заключенный доктор окончил одновременно с ним Московский медицинский институт, ударился в воспоминания о преподавателях, о студенческих казусах. И, сгорбившись от собственной брюхатости, добавил: