За что? - Страница 25

— Убил! Он убил! Дайте нам его, дайте! — орали оскалы разорванных ртов. — Р-р-раскр-р-рош-шить… Рас-каррандашить!

Человека били в лицо прикладами, человека подгоняли кулаками, щипками, свинцовыми плетками. Человек упал между лошадиных крупов, кругом него расползался багровый (от навоза? от крови?) снег, человек лежал неподвижно, покорно. Человек умер.

Нет, человек поднялся, у человека рыжие солнечные зайчики в глазах, человек кричит таким лебединым воплем…

— Я, я убил барона Палена! Смерть палачу! Именем революции!

Он! Он улыбается. Он смеется. Он еще может смеяться?

О, он безусловно смеется. Его рыжие, его раздавленные глаза залиты играющим смехом.

Он выиграл. Сверхшах и сверхмат в один ход!

Его рвут, бросают на воздух, и вновь на штыки, на зубы, на кулаки, на шашки принимают полумертвое тело, его пытает тысячерожая расфуфыренная улица, а глаза, золотые мальчишьи глаза смеются.

Смеется потешная дамская кофта (сегодня он вновь в дамской кофте), и разъятые, разрезанные губы исторгаются в надмирной победной улыбке.

…В кофейню вбежал оглашенно хохочущий старик.

— Именем революции! — крикнул старик насупленным, зарытым в доски кротам. — Именем революции, да здравствует гамбит дьявола! За доски, за пешки! Идите косо, бейте прямо! Разве вы не слышите: все сорвалось, все летит. Именем революции, снимайте белых королей. Это не король, говорят вам, это барон фон Пален! Он убит. Мы вместе убили: я и Патлатый. Удава нет. Именем революции, шах и мат!

Старику лили на голову холодный чай и кофе, бледные обомлевшие люди, заикаясь, о чем-то расспрашивали, но старик упал на колени, старик ползал у них в ногах, умоляя:

— О, спрячьте, о, скройте нас, меня и Патлатого. Сегодня оторвут ему голову, и моим королевам отрезали головы, и старому Пинхосу кто-то откусил на улице мудрую его голову… Я умоляю вас — разве вы не видите? — маэстро упал на колени, маэстро «Лондонской кофейни»… Спрячьте его голову, именем революции…

Пинхос поднялся, Пинхос пел и молился.

— Исгадал воискадаш шмей рабо… — торжественно пел старик, раскачивая голову вверх и вниз.

Смеялась и прыгала в лицо дамская кофта, и кофейня в черных пальто и сюртуках подняла Пинхоса, спрятала, усмехаясь, — старую голову в черную-черную карету и куда-то катила, катила, катила в грохочущую пустоту.

Харьков, октябрь 1921 г. —

Усть-Сысольск, январь 1928 г.

Родился я в 1927 году в семье врача. Детство памятно по московскому двору и коммуналке. Окончив десятилетку, решил учиться на актера.

Был арестован в 1948 году на первом курсе театрального училища. Приговор мне и моим однодельцам — по десять лет лагерей каждому. Срок отбывал в Озерлаге и на Колыме.

Два года — с 1954-го по 1956-й — находился в ссылке в Караганде. Обострение болезни (туберкулез) оттянуло учебу, но все же я получил образование, хотя совсем по другой специальности.

После реабилитации в 1962 году работал вначале техником-строителем, потом инженером-конструктором. С 1989 года — пенсионер, активно участвую в общественной жизни, пишу о пережитом. Публиковался в журналах и сборниках. В последние годы вышли две моих книги: сборник стихов «Много воды утекло с тех пор» и книга прозы «Колыма».

Ядреным августовским утром на железнодорожных путях порта Ванино остановился состав. С вагонных площадок соскочили солдаты, построились цепочкой, выставив автоматы и карабины. Загрохотали засовы, и из теплушек вместе с паром рванулись наружу густо-мутные живые потоки. Люди жадно вдыхали прохладу утра, щурились на небо. В синем лесистом западе утопали далекие рельсы со шпалами и обрывались у стоящей неподалеку щербатой водонапорной башни.

Построили в колонну. Окружив конвоем, повели к порту, который расстелился на прибрежных холмах шатрами вышек и бесконечными дощатыми стенами, как золотоордынское становище. Запылили узкими улочками среди тех стен. С вышек холодно смотрели дула пулеметов и багровые лица в солдатских ушанках. На коньках длинных крыш, чуть видных из частокола, сидели балаганными петрушками незнакомые зрители, кидали вверх шапки и горланили что было мочи: «Эй, кто в этапе? Суки али честнота? Что молчите, мать вашу… Сунься к нам — поставим на хор!.. Мужики! Вас еще не курочили?..»

Проходя одну улицу, сворачивали на такую же, растягивались на третьей, и наконец — гладкий плац, огороженный густой сетью колючей проволоки. Внизу — штрихи забора. С невидимым началом раздвигается на полнеба густая голубизна океана. В ней — детской игрушкой — пароход.

Здравствуй, знаменитая пересылка Ванино!

Здравствуй, океан-море! Принимай гостей!

Миша и Иосиф Аркадьевич Мальский пришли в «беспредельщину» из соседней зоны. Зона состояла из сплошь занумерованной пятьдесят восьмой статьи. Оттуда переправила их молодая начальница санитарного управления порта Ванино, смугленькая остроглазая Рабинович. Вечером, перед уходом, она небрежно спросила Мишу, может ли он обращаться со шприцем, и предупредила Иосифа Аркадьевича, что работать ему придется с отборными «сливками» уголовщины. Содрав тряпицы с номерами, приятели перебазировались к бытовикам.

Санчасть другой зоны находилась во втором от вахты бараке. Это расстояние медики прошли, съедаемые глазами ярко разодетых бородачей, стоящих у первого барака.

В стационаре, который хотел осмотреть Иосиф Аркадьевич, по мокрому полу чавкали вперед-назад сапоги и ботинки. С вагонок угрюмо свешивались одеяла с полотенцами. На медиков никто не обращал внимания. Они совсем было растерялись, как внезапно появился коренастый парнишка в сталинской фуражке защитного цвета, очень похожий на молодого Есенина, и отрекомендовался:

— Петр Салазкин, старший санитар!

Петр провел новичков в пустую амбулаторию, маленькую комнатку с опустошенным до последней стекляшки шкафом, с сиротливо стоящим табуретом, и позаботился:

— Чего делать-то будем, ничего нет?!

— Дела на завтра, — ответил Иосиф Аркадьевич, — а сегодня покушать бы да отдохнуть.

Петр смущенно почесал затылок и поспешно куда-то ретировался. Не прошло и минуты, как в кабинет вполз маленький тщедушный юноша с огромным кривым носом. Вытянутая головка выстрижена «под нуль». На теле — нижняя рубаха цвета смешанной акварели и такой же цены рваные кальсоны.

Один из доходяг, решили медики.

Но пришедший вскарабкался на табурет, сложил ноги по-турецки и, подняв желтое изможденное лицо, нагло уставился черными глазками на Иосифа Аркадьевича.

— Доктор, прошу дать совет, как мне лечиться от очагового туберкулеза.

— Сегодня нет приема, молодой человек. Мы только-только объявились здесь.

— Понятно, надо освоиться, кстати и пожрать. Вам Петька еще ничего не принес? Козырь! — пропищал он в сторону двери.

Показалась сталинская фуражка защитного цвета.

— Козырь, беги к Ивану Дубу. Пусть он выделит лепилам чего-нибудь из воровского котла.

— Конечно, здесь не сладко, — продолжал носатик, — но «се ля ви». Кое-что мы, безусловно, исправим. Например, меню для больных.

— Хотелось бы знать вашу фамилию, — буркнул Иосиф Аркадьевич, — для знакомства.

— У меня три фамилии, доктор. Маргулис — первая, Левин — вторая, Коган — третья. Думаю, запишут и четвертую. Однако мне пора. Доброй ночи, — кивнул он, слезая с табурета.

Вскоре пришел Петр с двумя горячими мисками пшенной каши, с чайником теплого кипятка и горстью сахара на пайке хлеба. Голодный доктор со своим помощником жадно, одним махом проглотили принесенную еду, и их сразу потянуло в сон.