Южный Урал, № 31 - Страница 7

…Таня так глубоко задумалась, что не сразу сообразила, что направляется не в санчасть, а к Василию Васильевичу. Ее потянуло к старику, чтобы рассказать ему все, что творилось на душе, попросить совета.

Дверь открыла заплаканная бабка Авдотья. В предчувствии нехорошего у Тани похолодело в груди, беспомощно опустились руки. На кухне она присела на табуретку и спросила:

— Что-нибудь случилось, бабушка?

Бабка Авдотья фартуком вытерла скупые слезы.

— Да как же, милая… Ночью плохо ему стало, застонал. Я скорее за доктором. А доктор приехал, говорит — «паралич».

Таня не помнила, как очутилась на улице. Шла медленно, сжав губы. Слез не было. Ничего не было, кроме пустоты и безразличия.

…В мае сорок третьего года Танина мама получила похоронную: «Капитан Ромашов погиб смертью героя…» Мать и раньше прихварывала, а тут слегла окончательно и «умерла в одночасье», — как с горечью сказала бабка Авдотья. Танина мать была ей какой-то внучатой племянницей. И осталась малолетняя Таня круглой сиротой. Но в ее горемычной судьбе принял участие Василий Васильевич. Девочка росла у них до совершеннолетия. Старики давно вынянчили своих детей, поэтому они очень привязались к Тане, полюбили ее как родную. После десятилетки Таня попыталась несколько раз поступить в институт, но, к сожалению, ничего у нее не получалось. И вот пошла работать библиотекарем на завод, на котором когда-то работал ее отец, мать и Василий Васильевич. Многие говорили, что это незавидная должность, лучше стоять у станка, но Василий Васильевич был иного мнения. Он считал, что библиотекарь — это очень почетная должность, и сумел убедить в этом Таню. В общежитии Тане дали комнату. Бабка Авдотья возражала, чтобы девушка туда перешла, но Василий Васильевич сказал, что пусть она привыкает к самостоятельности. Таня не забывала стариков, была у них всегда желанной гостьей.

И вот весть о том, что у Василия Васильевича паралич, окончательно нарушила ее душевное равновесие. Ни дум, ни боли — ничего, как будто в душе все опустело.

Таня добралась до общежития, машинально сбросила пальто и упала на кровать кверху лицом. Неужели так всю жизнь? Любила отца и мать и вдруг осталась одинокой. Теперь самыми близкими людьми были у нее Василий Васильевич и Костя Воробьев. И сразу такое несчастье… Что же это?

На другой день Таня, сославшись на головную боль, рано ушла с работы, легла на кровать и думала обо всем и ни о чем. Глаза были сухие, горящие; губы упрямо сжаты.

К вечеру появился рабочий Ванюшов, расстегнул пальто, на цыпочках пробрался вперед, сел у изголовья. Кепку положил на колени.

— Сколько раз ходил мимо общежития и не знал, что здесь так хорошо, — сказал он, потирая руки. — Однако зима скоро. Подмораживает крепко.

Таня промолчала, подтянув одеяло до подбородка.

— Вы, что ж это, Таня, ни с того ни с чего — и слегли, а? — продолжал Ванюшов. — Нехорошо.

А она подумала: «Чего ему надо? Не хватало еще, чтобы Славка притащился. Видеть его не могу».

— Я вас искал, искал. Спасибо Ласточкину — болеет, говорит, наша Таня.

«Забубнил «искал, искал». Нужен ты мне со своими утешениями», — сердилась она. Ванюшова ее молчание смутило, и он приступил к делу:

— Не буду надоедать, — и достал из грудного кармашка пиджака бумажку. — Подпишите вот. Карандашик у меня есть.

— Что подписать? — повернула голову Таня.

— Обходную, чего же еще?

— Почему обходную? — Таня приподнялась на локтях, раздражение сменилось недоумением. — Почему обходную? — повторила она. — Вы разве уезжаете?

— Уезжаю, Таня.

Она вдруг вспомнила: Ванюшов был самым аккуратным читателем, чаще его в библиотеку никто не заглядывал. Даже невозможно представить свою работу без этого тихого, незаметного человека. Бывало, Таня сердилась на то, что Ванюшов просил обменять книгу во внеурочное время. Он не пропустил ни одной читательской конференции, но и ни разу не выступил. Она научилась угадывать по его лицу, согласен он с выступающим или нет. Если соглашался, то наклонит голову, под усами вспыхнет неяркая одобрительная улыбка. Если нет, то вытянет шею, будто порывается встать, и нервно теребит ус. Маленькое лицо с рыжеватыми бровями тогда делалось сердитым.

Привыкла Таня к Ванюшову, как привыкла ко всему, что ее окружало. Она не думала, а всем существом, всеми закоулками души чувствовала, что так оно и должно быть все время. Д как иначе? Порой угнетало однообразие, хотелось, чтобы все изменилось.

А сейчас представить не могла, как будет работать без Ванюшова. Не нужны ей такие изменения!

— Зачем же вы уезжаете? — жалобно спросила Таня. — Разве у нас плохо?

— У вас хорошо. Напрасно, говорить не буду.

— И живите, Петр Иванович! — воскликнула Таня.

Она поправила халат, решительно сбросила одеяло и спрыгнула на пол. Что-то отчаянное было в ее движениях.

— Не буду я вам подписывать обходную! — капризно сказала она. — Не хочу, чтоб вы уехали.

Ванюшов грустно улыбнулся, поправил усы большим пальцем.

— Вот карандаш, вот бумажка. Книжку принес, вот она. Долгов за мной нету.

Тане вдруг захотелось плакать. Что же это такое? Почему все ломается неожиданно, к чему она привыкла, с чем сжилась?

— Петр Иванович, миленький… — с надеждой просила она.

— Я уже билет заказал… На родину потянуло. Не могу больше.

Таня присела на койку. На родину? Разве у Ванюшова родина не на Урале, не в Челябинске? Почему она не знала этого? Но она про Ванюшова вообще ничего не знает, кроме того, что он есть на белом свете, что он токарь, бобыль и ревнивый любитель книг. Посмотрела на него сейчас пристально и увидела: он же старенький. Лоб прорезали глубокие морщины. Морщины на шее, у висков. Рыжеватые волосы посеребрены сединой. И в усах седина. Каждый день встречала Ванюшова и не обращала внимания на это.

Он заметил ее смятение и сказал:

— Я ведь орловский, Таня. После войны вернулся в родное село, а села нет. Пепел да головешки. И родных никого… Были дочка, сын. Дочка — ровесница тебе. Ни хаты, ни семьи. Война…

Ванюшов печально наклонил голову. Ей бесконечно стало жаль этого человека.

— Как же это, а? — вырвалось у нее.

— Так… Ничего — ни семьи, ни хаты… И свет не мил стал, и слез не было. Побрел, сам не ведая куда. Все равно — хоть под поезд, хоть в речку, хоть головой о стенку. Не помню, как добрался до станции. И поехал. Куда? Не все ли равно? Хоть к черту на кулички. Потом немного отошел. Уже здесь. В работе забылся, в книгах. Однажды к водке потянуло. Напился. Похмелье было тяжелым. Разве в водке можно утопить горе? От водки жизнь еще горше, безвыходней. Бог с ним, с этим зельем. Сейчас на родину потянуло. Не могу. Ни разу не ездил. Боялся. Теперь отошел — поеду. Там и родня есть. Братья. Домой зовут.

Таня, слушая несвязный рассказ Ванюшова, плакала и не стыдилась слез.

— Подпиши обходную-то. Мне пора идти, — попросил Ванюшов.

Таня подписала. Слезинка капнула на бумагу, разошлась серым кругляшком. Ванюшов спрятал бумажку и поднялся.

— Прощай, Танюша. Не поминай лихом.

— До свидания, Петр Иванович, — Таня прижала ладони к щекам и сквозь мутную сетку слез видела, как расплылась за дверью сутулая спина Ванюшова. Дверь хлопнула, и Таня упала на кровать, дав волю слезам. Первый раз после всех этих несчастий, которые свалились на нее негаданно.

Когда успокоилась, почувствовала, что стало легче, будто слезы размыли сухую тяжелую пыль, которая до этого плотно заложила грудь, мешала дышать и жить. Осталась тихая неуемная грусть, которая утверждала перемены и свидетельствовала о зрелости, наступившей в Таниной жизни.

На другое утро Таня забежала в заводскую библиотеку, а перед обедом появилась в цехе. Как всегда, под широкими стеклянными сводами цеха бился неумолчный пчелиный гул станков. Знакомые рабочие, увидев Таню, с улыбкой кивали головой. Словом, жизнь в цехе текла своим обычным чередом, будто ничего на свете не произошло. Это немного покоробило Таню. Втайне она надеялась на особое внимание к себе. Но идя по цеху, Таня вдруг физически ощутила, как необъятна и стремительна жизнь. Что Танино горе по сравнению с этим захватывающим и увлекающим потоком?