Южный Урал № 13—14 - Страница 9

Суждено им было встретиться еще раз. И совсем недавно. Шел май, все — в селе, за селом и у полустанка — ожило, весеннее солнце грело проснувшуюся и помолодевшую землю. Как-то в воскресенье Анна ходила на полустанок, чтобы опустить, как это она часто делала, письмо в почтовый ящик пассажирского поезда. Анну окликнули, она обернулась: к ней спешила женщина — молодая кареглазая, с высокой грудью, рядом с ней девочка — белокурая и с такими же карими глазами, как у матери. Анна недоуменно оглядела женщину с ребенком.

— Не узнаете? — весело спросила молодая женщина.

Анна оглядела незнакомку с ног до головы, девочку, первые весенние цветы, которые девочка прижимала к белому платью, перевела взгляд на поезд…

— Это вы? — ответила Анна вопросом на вопрос.

— Да, это я! — засмеялась женщина. — Поправились, отдохнули, теперь едем в город Ленина.

Расстались две женщины-матери, когда тронулся с громким свистом поезд — зеленый, веселый, как май. На прощанье ленинградка подарила Анне цветы, взяла ее адрес и, уже стоя в дверях вагона, смеясь, звонко крикнула:

— Ничего, все обошлось. Будем жить! Ведь мы — русские, нас не сломишь! — и в ее карих глазах Анна видела непобедимый блеск жизни и силы. Обе встречи врезались Анне в сердце и теперь пришли на память.

…В полночь, когда месяц высоко поднялся в небо, мать вышла на улицу, прислонилась к углу саманной избы и долго смотрела на запад, будто хотела увидеть багровое зарево войны. Губы ее шептали:

— Не́люди… Не́люди окаянные! Вы хотите отнять жизнь, если ее дала мать?! Народ что скажет? Народ не даст матерей в обиду… Нет, не даст! И пусть все дети матерей живут с миром — на веки вечные. Пусть живут!

Картошка уродилась хорошая: что ни куст, то четверть ведра. Прихваченная утренником поверхность земли похрустывала и пружинила. Марфа Логинова наклонила свое сильное, стройное тело, и лопата резко погружалась в почву.

Позади Марфы двигались с корзинкой из ракиты ее дети — Лена и Гора.

Лена в коротком платьице, перехваченном крест-накрест шленковым платком, на ногах, черных от загара, — старательно смазанные коровьим маслом потрескавшиеся ботинки. Лицом девочка — вылитая мать: такой же высокий лоб, на который клинышком вдаются коричневые волосы, такой же широкий нос, такие же серые грустно-ласковые глаза. Расторопно собирала она увесистые клубни.

Гора недовольно косился на сестру, тяжело дышал в воротник пальто, которое, когда он нагибался, топорщилось во все стороны, путалось в коленках. Гора был ниже сестры на голову, шире в плечах, справней. Из-под кепки торчали вихры цвета спелых колосьев овсюга.

Относя с Леной картошку на расстеленную рогожину, Гора показывал ей кулак:

— Не торопись, а то схватишь плеуху.

— Ой уж, схватишь! Своими боками. Оделся, как медведь, и кричит. Застудиться боишься. Мужчинка.

— Конечно, мужчинка: дам одну — растянешься.

Лена весело смеялась. Кто-кто, а она-то знала брата: дерзкий на слово, он робок и неуклюж в драке. Поэтому девочка, едва они опрокидывали корзинку, толкала Гору на картофельную кучу. Под каблуками мальчика хрустело, он растерянно пятился и падал.

— Ленка, не задирайся, нос на ухо сворочу.

— Ой! — вскрикивала Лена и убегала, прыгая то на одной, то на другой ноге. Гора косолапил за ней, угрожающе шипел:

— Погоди, поймаю на улице, отколочу.

Марфа не видела и не слышала, что происходило за ее спиной. Временами, погружаясь в раздумье, она даже не сознавала, что копает картошку: механически вгоняла лопату в землю и механически выворачивала розовые картофелины.

…Под утро, когда начали пробовать голоса молодые петушки, она вспомнила, сажая в печку хлеб, что именно в этот день, восемь лет назад, погиб под Ригой ее муж Алексей.

Взошло солнце, подоили на ферме коров, позавтракали, убрали часть огорода, а она все думает об Алексее и представляет его то щупленьким пареньком, который целое лето проводил на берегу реки возле тальниковых удилищ, то высоким жилистым подростком, поднимающим тяжелые навильники сена, то застенчивым юношей, который в свободное время пропадал в избе-читальне.

Останавливаясь передохнуть, Марфа опиралась о черенок лопаты, смотрела на латунные скирды соломы, на озеро, наливающееся осенней чернотой, на лес, щедро красочный, как девичий хоровод.

Пополудни Лена и Гора ушли в школу. Марфа покопала немного и направилась тропкой к колку, спускающемуся в овраг.

Было безветрие. В просеки врывалась ненадоедающая синева неба. Стайки дроздов склевывали ягоды рябины. Жестяной шелест листвы навеивал грусть. Раскатисто стрекотали сороки.

Вскоре Марфа вышла на поляну, на которой пышно лежали желтые листья папоротника и росли чахлые березки. В дальнем углу поляны стояла высокая ель. Дергая от волнения бахрому кашемирового платка, Марфа поспешила туда. Откинув подточенную ржавчиной лапу ели, она взглянула вниз и увидела то, чего боялась не увидеть: родник. Он сочился из-под угольно-оранжевых корней, распространяя студеный запах воды. Его дно было усыпано коричневыми иглами. Вода на дне казалась плотной и светлой, точно ртуть, а на поверхности — невесомой и синеватой. Комочек перегноя прытко скатился в источник, вздрогнуло и рассыпалось в волнах печальное лицо Марфы. Она круто повернулась и медленно побрела обратно.

…Марфа и Алексей нашли Елкин Ключ, когда только-только начинали сближаться. Была середина мая. Полевая бригада, в которой они работали, находилась на покосе. Алексей целыми днями трясся на сенокосилке, Марфа копнила. Часто выпадали короткие грозовые дожди, и снова парило солнце. Буйно подымались над землей травы. Воздух был пропитан вкусными запахами клевера и черемухи. По ночам неумолчно бормотали и чуфыкали косачи и слышалось с отмели реки, как лоси, пришедшие на водопой, с наслаждением разбивают копытами холодную воду.

Алексея Марфа видела редко, потому что он не спал на «таборе» в плетеных, обложенных свежим сеном шалашах, а уходил куда-нибудь в сторону и заваливался в копне. Ел Алексей, по словам сварливой поварихи Ивановны, в неурочное время: когда на «таборе» пустело. И Марфа недоумевала, почему Алексей, любящий послушать людские толки, вдруг стал угрюмым и диковатым. И не только недоумевала: было обидно, что он не обращает на нее внимания и что пропадают зазря душистые сумеречные вечера. Однажды он проезжал, покачиваясь на вырезанном сиденье сенокосилки, мимо Марфы, она окликнула его:

— Алеш, покопни чуток за меня. Устала.

Алексей спрыгнул, молча взял вилы из рук Марфы.

— Недоволен? — спросила она.

— Не нахожу особого удовольствия.

— Тогда бросай вилы да с глаз долой.

— Раз взялся, помогу.

— Вот это другой разговор. — Марфа улыбнулась, легонько толкнула парня в бок. — Послушай, Алеш. Что с тобой творится? Ты словно крот прячешься от людей.

— Не прячусь! Стараюсь быть подальше от таких, как ты.

— Боишься?

— Нет, неприятно смотреть… Хлопцы увиваются за тобой, а тебе хоть трава не расти.

— Я же не виновата, что ни к кому из них сердце не лежит.

— Говори… А зачем людей путаешь? И меня остановила, чтобы тоже…

— Дурачок ты, Алеша. К тебе у меня особое настроение, — Марфа покраснела, что проговорилась и сердито крикнула: — Уходи! Без твоей помощи обойдусь!

Алексей сунул вилы в боковину копны, гордо зашагал к лошадям.

Закатывалось солнце. Зеленые и золотые тона все отчетливей проступали над сиреневой линией горизонта. Удаляющаяся, широкоспинная фигура Алексея, глянцевые, уныло помахивающие головами кони, монотонный крик дергача, напоминающий скрип кожи, — сколько грустного степного одиночества ощутила во всем этом Марфа! Она сорвалась с места, но пробежала всего несколько шагов: ни догнать, ни крикнуть не посмела.