Южный Урал № 13—14 - Страница 52
— Зачем врешь, шайтан? — ругается Гарий. — Совесть нет… — язык бултал, гулова не знал…
В отместку Гарий рассказывал своим ломаным языком разные случаи про теребинских конокрадов, которые ссылаются на них, башкир, и у них же лошадей воруют. Башкиры по природе конокрады, но кизинкеевцы и теребинцы перещеголяли их да еще сделают так: лошадей украдут, а слух пустят на башкир.
Меньшин покатывался со смеху, восхищенный теребинской ловкостью.
Мы медленно поднимались на широкую седловину, соединявшую оба Иремеля. Лес быстро редел и делался все ниже и ниже. Под лошадиными копытами жулькала болотная вода. Почва состояла из голого камня, кое-как прикрытого тонкой болотиной. Солнце светило во все глаза, но оно на этой высоте уже не имело силы, и жар не чувствовался.
На самой седловине разлеглось уже настоящее болото. Наша тропинка давно «избежала», и Гарий вел «в цело». Лошади проваливались и тяжело колотили ногами о прикрытые мхом камни. Мы таким образом ехали битый час, огибая «кабан». Наконец, вдали показалась крайняя точка, до которой можно было ехать верхом: болото кончалось, и «кабан» в этом месте имел сравнительно небольшую высоту. Кругом болота высились громадные каменные кручи, а по другую сторону перевала синей пропастью чернел спуск к невидимой горной деревушке Тюлюк.
Таким образом, Иремель распадался на несколько вершин, связанных между собой широкими, болотистыми седловинами. Последнее болото, подходившее к главному «кабану» широким полем, имело характерный вид: это была мертвая грань, за которую не смело перешагнуть ни одно деревцо. Нужно видеть эти последние ели и пихты, которые уже ползли по земле.
О, здесь происходила отчаянная борьба между камнем, снегом, холодом, водой, вьюгами и деревом. Эта горная ель даже не походила на обыкновенное дерево. Она вырастала из земли целой зеленой шапкой и точно цеплялась ножками — нижними ветвями — за землю-мачеху. Такие зеленые шапки делались все ниже и ниже, пока не превращались в жалкое ползучее растение, прятавшееся в траве своими зелеными лапками. В среде живых деревьев попадалось много мертвецов придававших ландшафту особенно характерный вид: засохшее дерево не могло даже упасть, поддерживаемое упиравшимися в землю нижними ветвями. Это были настоящие скелеты, и они окончательно мертвили картину.
— Ну, теперь шабаш! — проговорил Меньшин, спешиваясь. — Теперь на «кабан» попрем… О, господи, батюшка, только бы молоньей не пришибло и с фотографией вместе.
«Кабан» каменной россыпью поднимался сажен на пятьдесят. Нужно было взбираться на кручу, перелезая с одного камня на другой. Большим удобством являлось то, что все камни обросли лишайниками и кое-где попадались неправильной формы травяные прогалызины. Ни особенной трудности, ни опасности не предвиделось. Солнце продолжало ярко светить, и по синему высокому небу быстро неслись белоснежные облака. Правда, в горах грозовые тучи набегают с поразительной быстротой, но пока все было благополучно: с той стороны, откуда дул ветер, не поднималось ни одного подозрительного «оболока».
— Айда, Меньшин!.. — говорил Гарий, расседлывая лошадей. — Перед лизай, шайтан…
Малайка хитро улыбался, поглядывая узкими темными глазками на Меньшина и на нас. Мы запаслись па всякий случай непромокаемыми пальто, потому, что дождь на такой высоте хуже снега. Ветер так и гудел в камнях, точно глубокой осенью. Я посмотрел на часы: было ровно 12.
Подъем на «кабан» оказался самой легкой частью всего путешествия. Правда, мы подвигались вперед не особенно быстро и делали частые остановки, чтобы перевести дух и оглянуться назад, на раздвигавшуюся все шире горную панораму.
Благодаря разряженности горного воздуха и непривычке карабкаться по камням, приливала кровь к голове и сердце усиленно билось в груди. Продувавший насквозь ветер умерял полдневный июльский жар. Камни, из которых состояла россыпь, были всевозможной формы, начиная от плитняка и кончая угловатыми валунами. Ровно через полчаса мы были на вершине «кабана» — это происходило 24 июля, часы показывали 12 часов 30 минут. Барометр упал на свои 5000 футов, что и требовалось доказать.
Вершина горы представляла собой громадную плоскость, поросшую жесткой болотной травой. Кое-где пестрели убогие цветки, и я на память сорвал несколько синих колокольчиков. На стороне, обращенной к Аваляку, возвышались две кучки разрушившихся скал. Они были настолько невелики, что снизу трудно их рассмотреть. Разрушительная сильная вода делала здесь свое дело с роковой последовательностью. Выдвинутые на поверхность скалы быстро разрушались, точно развалившийся фундамент какого-то громадного здания.
— Эвон где губернатор-то стоял, — обрадовался Меньшин, поднимая с земли донышко сломанного стакана. — Ишь как молонья-то нагадала прямо а стакан.
Мы действительно нашли место стоянки, обозначенное битой посудой, рваной бумагой и тем сором, какой оставляют после себя туристы. Разглядывая черепки битой посуды, Меньшин все охал, и мы никак не могли разуверить его, что разбить посуду могла и не «молонья».
— Ловко ударила! — удивлялся он. — Палатка здесь у них стояла, а молонья прямо по палатке шварк — одне черепки и остались.
Откуда-то выскочил маленький зайчонок и мягко проковылял в сторону. Знак был нехороший, и Меньшин как-то охнул:
— Ох, ружья не захватил, Михал Алексеич… Эк его куда занесло: подумаешь. Зачем бы здесь зайцу быть?..
Вид, открывавшийся с вершины, мне лично не показался красивым. Панорама слишком была загромождена перекрещивавшимися хребтами, и в этом хаосе трудно было разобраться. Куда ни глянешь, везде высятся тяжелыми валами и отдельными сопками горы, заслонявшие одна другую. Лучший вид был на Тюлюк, где крутыми стенами сошлись страшные кручи.
Другой вид открывался на юг, на Тирлянский завод, около которого шапкой поднималась громадная сопка.
Третий вид через Аваляк уходил в степь — это, пожалуй, был самый красивый вид, благодаря лесистому Урал-Тау, двум-трем озерам и далекой степной перспективе. Даль едва брезжилась в тяжелой дымке горизонта. Общий характер открывавшейся, во все стороны горной панорамы не отличался чистотой тонов. Благодаря стоявшей давно хорошей погоде, горы и даль обволакивались радужными переливами горного марева. При другом освещении получились бы и другие краски. Много портило картину и то, что из селений отчетливо виден был один Теребинск.
— Ну-ко, поглядеть, чего хозяйка делает… — проговорил Меньшин, выпросив «посмотреть в трубочку», то-есть в бинокль.
Он долго не мог приладиться к хитрой немецкой выдумке, но зато ахал все время, когда увидел свою деревню: «Так и поднесена, точно вот с версту не будет».
С южной вершины я взял на память облепленный зелеными и серыми лишаями камушек — это оказался кварц, как и скалы. Другие камни настолько плотно обросли мохом и лишайником, что по внешнему виду трудно было определить их звание — порфиры, граниты или же другое. Насмотревшись и отдохнув, Михаил Алексеевич снял вид в сторону Тирлянского завода, но, к сожалению, он впоследствии оказался неудавшимся. А ветер так и рвал, как на берегу расходившегося озера. Непромокаемые пальто пригодились для защиты от сквозного ветра.
Пора назад, пока в самом деле какая-нибудь шальная туча не набежала.
На обратном пути с Меньшиным приключилась небольшая неприятность. Я шел позади всех, когда глухо хлопнул выстрел и послышался какой-то заячий крик Меньшина. Выстрелил из револьвера Михаил Алексеевич, а Меньшин до того перепугался, что с криком присел к земле.
— Да ведь я думал, ты мне, Михал Алексеич, опять на зайца рукой-то показываешь… — жаловался он, поправляя котомку с фотографией. — Иду и не берегусь, а ты как пальнешь! Ох, точно вот што оборвалось в нутре. Сердце так и дрозжит…
— Ничего, подрожит и перестанет…
— Пужлив я очень.
Особенного действия разреженной атмосферы мы не испытывали, но громадная высота чувствовалась в глухом тоне выстрела — недоставало соответствующей заряду упругости воздуха.