Южный Урал, № 1 - Страница 63

Тевкелев строг. Приказал встать и слушать.

— Подлая чернь! — начал по-татарски Мурза. — Разорители своего покоя. Глупые и безрассудные! Доверились лживым речам Кильмяка-Абыза. А понять того не можете, что русские государи сделали на пользу вашего отечества… А вы пакости чинили. Российские жилища жгли и зорили. Верных башкирцев немалое число погубили. Воспротивились постройке городков, а того понять не можете, что городки сии на пользу и защиту вашу от калмыцкого подбегу деланы. Да за всё это весь ваш плюгавый народец подлежит всеконечному разорению и гибели. Но велика милость… Последний раз распускаетесь вы под поруки верных в домы ваши после присяги у корана. И если ещё будете замечены в противностях, то подлежите строгой казни…

Мурза передохнул. Откашлялся, обвёл глазами толпу. Продолжал ещё строже:

— А сии, — он указал на колодников, — яко главные воры и пущие зачинщики по силе её императорского величества всепресвятейшей государыни Анны Иоанновны, подлежат на страх другим смертной казни… Многие из вас, воров, подлежат жестоким наказаниям. Но есть и для вас выход — покориться, принести повинную, отказаться от магометанства. Принятие христианской веры есть спасение от смерти.

Драгунский поп, стоявший тут же, шмыгнул носом, утёрся рукавом подрясника и покосился на смертников.

Тевкелев кончил. Рыдания возобновились. Завыли дети. И, кажется, вместе с плачущей толпой застонала земля.

Снова начали просить о помиловании. Нашлись желающие креститься. Их отвели с попом для совершения обряда. Другие стали подходить целовать коран, давать подписку на верность. Началось движение, сортировка лагеря. Жён и детей активных участников отделяли наособь. Откуда-то появились драгунские офицеры, капралы, сержанты. Они шмыгали среди башкирок, осматривали их, как скот при покупке. Выбирали помоложе, здоровей, красивей. Разбирали детей. Вступали в пререкания друг с другом. Ссорились. Шёл раздел невольников… Девушки, оторванные от матерей, истерично кричали. Они набрасывались на хозяев, царапались и кусались. Их связывали и уносили в крепость.

По приказу полковника Тевкелева несколько колодников вздёрнуты на перекладины приготовленных виселиц. Северный ветер раскачивал посиневшие тела мертвецов.

Верные башкирцы, наблюдавшие за казнью, увидев повешанных, смеялись громко и надсадно.

День угасал. Запад покрылся багряно-красным закатом. Погода менялась, предвещая бурю.

Лагерь опустел. Те, у кого остались после расплаты лошади, ехали понурые, придавленные тяжестью событий; башкирцы, отдавшие в штраф последнего коня, брели с семьями, омываясь слезами.

Башкирских старшин пригласили в крепость. На площади у замка, на земле были разостланы ковры и кошмы. Посреди них стояли деревянные шайки с дымящимся мясом, жбаны кумыса. Знатные гости расселись. Начался пир. Пили пиво, кумыс и водку.

Мурза Тевкелев был ласков и обходителен. Самых верных награждал красным сукном на кафтаны. Пожимал руки. Благодарил. Заверял в помощи и защите от непокорных. Призывал быть такими же, как тархан Таймас Шаимов, с которым он, Мурза Тевкелев, побывал в Киргиз-Кайсацкой орде и сослужил немалую службу государству, за что и был жалован самой Анной Иоанновной кафтаном и саблей.

За каждого обласканного башкирца пили вино. Стоял шумный говор, смех, лились весёлые башкирские песни.

На крепостные бастионы подняли пушки. Вспышки огня и гулкие пушечные выстрелы возвещали о рожденьи в Зауралье новой крепости.

В ночной мгле раскачивались посиневшие трупы… Ветер усиливался…

На улицах городка тишина.

Удушливым жаром дышит земля. Где-то глухо гром погромыхивает. Это прячется за чёрными-чёрными тучами августовская тяжёлая гроза.

Может быть от этого мучительно ноют ноги, может быть от этого не спится. Давно внучки уснули, а бабушка Шура охает, вздыхает, ворочается с боку на бок, старается поудобнее уложить больные ноги. Ползут думы упрямые в голове. Семьдесят лет живёт она на свете. Чего только не видела за эти годы, чего не испытала. Маленькой, брошенной девочкой, без куска хлеба бродила по улицам, крепкой девушкой умело и ловко трудилась, устраивала чужую панскую жизнь. А потом — листовки расклеивала, прокламации.

Давно это было, многое стёрлось в памяти. Давно знакомым стал городишко уральский с серебристыми дюнами отвалов, с маленькими землянками старателей. Только помнятся ярко ночи тёмные в гражданскую войну в партизанском отряде. Собственными сильными руками отвоёвывала себе и другим новую жизнь бабушка. Думала, не вернутся больше чёрные дни. А теперь вот снова напали на родную землю враги, второй месяц терзают её.

Эх, разве такое сейчас время, чтобы спать спокойно? Была бы моложе, пошла бы опять партизанить. Да стара уж стала и здоровья нет. Трудно. Чем же помочь стране? Что же сделать, чтобы скорее война кончилась?

С самых первых дней войны не найдёт себе места бабушка Шура. Вот и не спится поэтому, вот и кости сильнее ноют и всю ночь думы в голове.

Утро пришла ясное, тёплое, умытое ливнем. А с ним пришли всегдашние хлопоты. Корова у крыльца стоит и ждёт, когда бабушка Шура выйдет, сена даст, подойником звякнет, тёплой привычной рукой погладит набухшее от молока вымя.

Потрескивают дрова в печке, скоро внучки встанут, надо для них пирожков испечь. На это бабушка мастерица. Хлопочет, суетится, а у самой всё думы упрямые в голове: была бы здоровая, молодая, знала бы что делать, чем Родине помочь.

Много дел больших, важных у сына, Дмитрия Арсентьевича. Торопливо он допивает чай, торопливо закуривает на дорогу папиросу.

— Дима, а Дима, — говорит бабушка Шура, — растолкуй ты мне, — вот по радио всё говорят, что надо стране помогать — утильсырьё собирать, а что это за утильсырьё такое? Кожа, тряпки разные, бумажки, галоши драные, или ещё что другое?

Смеётся сын:

— Кожа, тряпки? Да, что же, неугомонная ты моя, из кожи что ли самолёты делают? Утильсырьё не только тряпки, да галоши драные, а разный лом металлический, например, железный, медный. А этот лом нужен сейчас особенно. Из него заводы снаряды приготовят, самолёты сделают, чтобы фашистов бить.

Если бы пошла по улицам такое утильсырьё собирать — вот и помогла бы Родине крепко. Можешь и внучат в помощники взять.

Ушёл сын, его могучая фигура за окном промелькнула и дым табачный давно растаял. А бабушка Шура как стояла у окна, так и с места не сойдёт от волнения.

«Вот оно какое утильсырьё. Значит, и правда помочь Родине можно. Вон сколько старья железного валяется на каждой улице, в каждом дворе. Как же я не догадалась раньше?»

— Ара, беги, вон там в уголке ведро худое валяется… Лёля, тащи тазик сюда. Алка, помоги мне тележку подвинуть, — на всю улицу командует бабушка.

Внучки охотно пополняют её приказания. Бойко шлёпают босыми ногами по тёплым лужам, подбирают обрезки железные, никому ненужные старые ведра, тазы.

У забора останавливается молодая женщина. Приподняв подол светлого платья, чтобы не зацепить за проволоку, разбросанную на дороге, она удивлённо восклицает:

— Александра Петровна, что это вы, делаете?

Бабушка сердито сверкает очками в сторону светлого платья и кокетливой шляпки.

— А вы разве не видите? Железный лом собираю. Для Красной Армии.

— Да как же вам сын разрешил? Отдыхать, лежать надо в ваши годы, а вы…

— Отдыхать, лежать, — насмешливо повторяет бабушка, — эх, вы, да если все лежать будут, что получится? Быть нам тогда у немцев рабами, вот что. Это вы уж лежите, если совесть позволяет, а я не могу.

И она снова берётся за тяжёлую тележку. Женщина сокрушённо качает головой. К ней подходит другая и, улыбаясь, говорит вполголоса:

— Это что ж такое с бабкой Рычковой поделалось? Знать, рехнулась от хорошей жизни? Сын — начальник, а она пошла хлам собирать. Или жадность одолела?