Южный Урал, № 1 - Страница 62

Монастырский служка Василий Мерзляков, прихватив двух монахов, стрелой летел с тайным донесением. Недели через две вернулся. Служка привёз грозный указ. Тобольский митрополит повелел перепороть нещадно всех ослушников.

Собрались старцы на совет. Порешили: собрать через ушников обо всех тяглых кто ещё имел намерение к переселению. Снять допросы. Виновников наказать публично при всей братии.

Под конвоем начали свозить подневольных мужиков на суд и расправу.

Многие мужички по простоте своей сознались, что бежать в новые крепости намерение имели.

Были смельчаки. Хвалились. Угрожали:

— Все до единого к побегу намерены!

Архимандрит не выдержал.

— За противные речи сгноить на цепи мало! Бунтовщики!

Началась порка во дворе. Сбежалась вся братия: чернецы, послушники, служки.

Мужиков раздевали до пояса, дожили на скамью. Заплечных дел мастер полосовал изморённые спины тяглых. Пластами сдиралась кожа, сочилась кровь. Некоторые лежали после порки тут же, на земле, без сознания.

Крепкий организм многих мужиков не сдавался. Пошатываясь, отходили они под дуб и, прислонившись, думали, что как ни грозны палачи-старцы, а их, мужиков, воли кнутом не сломишь.

Порка закончилась. Порфирий распекал тяглых за ослушание, за измену святой обители, грозил за непокорство страшным судом, гееной огненной, а в завершение обязал всех дать подписку на верность.

Монастырский писчик положил на стол шероховатый листок, на нём было написано:

Один за другим подходили понурые крестьяне к столу для приложения подписи. Грамотеев не было. За каждого расписывались монахи.

Поздним вечером разъезжались поротые по домам. А под утро ушники с разных концов доносили о новых побегах.

Захватив жену, детей, домашние пожитки, бросив старое, насиженное гнездо, тарахтя несмазанными колёсами, ранним утром выезжали за околицу затерявшейся в лесу деревушки выдавшие подписку на верность монастырские тяглые.

Это было освобождением себя и семьи от крепостных оков.

Путь лежал в Челябинскую крепость.

В этот год убирать было нечего. Сеяли мало. Была буйная, мятежная весна. И всё же бабье лето было на руку. В августе-сентябре двинулся основной поток переселенцев в заканчивающуюся постройкой Челябинскую крепость. На месте девственно-первобытного леса красовался шатровыми башнями деревянный кремль. Вниз и вверх по реке Миасс правильными кварталами росли на посаде маленькие жилища, крытые землёй и реже — драницей.

На север, запад, юг и восток на протяжении до пяти километров растянулся готовый бревенчатый заплот — крепостные стены в форме прямоугольника. Прямоугольник этот перекидывался через реку. Его северная сторона лежала в Заречье, в отдалении от крутоската курьи. По углам четырёхугольника красовались бастионы.

Для проезда и выезда из крепости сооружены трое башенных ворот. Ворота, стоящие по дороге на Оренбург, назывались «Оренбургскими», ворота ведущие на север, в Заречье — «Уфимскими», а на восток — «Сибирскими». Возле ворот с внутренней стороны крепости были построены три казачьих пороховых погреба. Сейчас заканчивалось сооружение дополнительной защиты за крепостными стенами, состоявшей из переносных рогаток и надолб, выставлявшихся в болотных, низких местах, прилегавших к крепости с западной и, частично, с восточной стороны, где бежал безымённый ручей, да у ворот при выезде. В открытых местах у реки стояли новенькие сторожевые будки для рогаточного караула.

Новоиспечённые исетские казаки или тысячники, как их ещё называли, постепенно втягивались в исполнение казачьих обязанностей. Ежедневно давались наряды в рогаточный караул и к крепостным воротам. Налаживалась общинная жизнь. С увеличением числа поселенцев росло поголовье скота. Табуны окота паслись под зашитой вооружённых конников.

Было много недоделок. Не все записавшиеся на жительство уже съехались. Но и то, что имелось было уже поселением. Появились огороженные жердями дворы. В них стояли стога сена. Поселенцы готовились встретить первую зиму.

Из Чебаркульской крепости прибыл полковник Тевкелев. Он ознакомился со всеми сооружениями. Отозвался похвально. Аркадьеву и Павлуцкому от имени Оренбургской экспедиции вынес благодарность. Тогда же поручик Иовлев был назначен комендантом крепости. Ему доверили управление людьми, вручили крепостные ключи.

Тевкелев произвёл смотр тысячникам. Под барабанный бой согнали мужиков на площадку к замку, выстроили во фрунт. Всех набралось до сотни. Выстроились как попало: верзила и малыш, бородач и безусый. Пестро. В руках оружие: фузеи, самопальные ружья, пики. У каждого что-нибудь да было. Стояли — с ноги на ногу переминались. Робели. Начальство глазами ели. Не привыкли — служба воинская ещё не пристала.

Посмотрел Тевкелев на «тысячное воинство». Сброд! Каких только нет: рыжие, чёрные, лохматые, нечёсанные лапотники, у многих ноздри рваны, а бадожьём, кнутом да плетью непременно все перепороты.

Обошёл по фрунту. Никого ни о чём не спросил. И без того всё ясно. Беглецы, сукины дети! Да где их по мятежному времени лучше-то взять? Сойдёт! Выправятся.

Коменданту заметил:

— Каждодневно казачьей экзерциции обучать с барабанным боем прилежно, понеже башкирцы боятся барабанного боя…

Воинство распустили.

В Зауралье спокойно. Большинство драгун готовилось к выходу на винтер-квартиры в сибирские слободы. В крепости казарм недостаточно. У посадских и казаков-тысячников не разместишься.

— Лишь бы до весны… — говорили они, — там видно будет. И хоромным строением заведёмся по-доброму.

Страх суровой расплаты проник в леса и горы, где укрывались мятежники. К крепости ежедневно подходили большие партии башкир. Они шли с повинной. В знак покорности многие несли на себе топоры и плахи, вели штрафных лошадей. Принимал Мурза Тевкелев. Внутрь крепости башкир не пускали. Боялись, как бы они по их басурманской шатости нападения не учинили. Пёстрая толпа расположилась лагерем в степи у Уфимских ворот. Торчали неделями. Начальство грозное. Порознь с партиями не занималось. Дожидались, пока не придут с повинной все зауральские мятежники Каратабынской и Барын-Табынской волостей. Пришедших оцепили строгим драгунским конвоем. Обратно и пожелал бы, да не уйдёшь. В башкирском лагере больше тысячи взрослых. Много детей, подростков. По утрам и ночам мёрзли. Плач. Стоны. Ругань. Башкирские жёнки не успевали отогревать грудных и малолетних детей.

Некогда грозные башкиры теперь сидели унылые, опечаленные, убитые горем. Думали о своей судьбе, шептали молитвы, призывали на помощь аллаха. Никто не знал что его ожидало. Немало было случаев, когда башкиры приходили с повинной, а их вместо прощения вздёргивали на верёвку, рубили головы на плахе, заковывали в железо, раздавали в неволю.

При упоминании имени Тевкелева толпа немела, цепенела в страхе. Шёл глухой ропот. Имя Мурзы вносило ужас, жёнки пугали им детишек.

Мужчины переговаривались:

— Сатана… Собака татарская…

— Злой, бульна злой… — перекатывалось по лагерю.

Ненавидели и боялись.

Опасения башкир были не напрасны. Дни и ночи в командирском бараке работал застенок. Шли розыски. Допросы вели Мурза Тевкелев, Арсеньев и Павлуцкий. Толмачил драгун Сёмка Дураков. Башкир пытали, вздёргивали под потолочную перекладину, били кнутом, прижигали железом. Костёр возле барака не угасал неделями. Выпытывали изветы и сказки на зачинщиков мятежа, на главных участников. В лагерь возвращались полуживыми. Многие и совсем не вернулись…

День был холодный. Дул северный ветер. По небу плыли свинцовые облака. С утра плотники начали устанавливать виселицы. Надвигалась гроза.

В сопровождении Арсеньева, Павлуцкого, драгунских офицеров и нижних чинов в лагерь явился Тевкелев. Привели колодников. Они были бледны, худы и ко всему равнодушны. При виде Мурзы Тевкелева мятежники пали на колени. Раздался плач и рыдания. Они просили прощения.