Южный Урал, № 1 - Страница 19

Я смотрю в тёмносинее небо, на котором высыпали мириады звёзд. Прямо над моей головой холодным блеском сверкает Прикол-звезда, а казахи называют её Темир-казык, по нашему — железный кол. Это северная Полярная звезда, вокруг которой вращаются другие звёзды. А вот сверкающие семь звёзд ковша Большой Медведицы, подальше Стрелец. Просто голова кружится, когда смотришь на эти бесчисленные звёзды! Как велик мир!..

Вблизи раздался шорох, я всмотрелся в тьму, что-то тёмное, как низкое облако, проплыло к верховью ручья. Может быть стадо степного зверя бежало на водопой? Я насторожился, крепко сжал ружьишко. Ух! — захватило моё дыхание. Против меня на кургане вспыхнули и засверкали два зеленоватые огонька.

«Неужто шутовка[9] из речушки выбралась?» — со страхом подумал я, вспомнив бабушкины сказки. — «И впрямь время самое глухое, часом и примерещится!» — озираясь, вглядывался я в тьму.

А огоньки, как в Иванову колдовскую ночь, то появятся, то опять пропадут. Вот они тянутся к тому месту, где лежит убитый мною сайгак.

— Батюшки! — осенила меня внезапная догадка: — Да это волк крадётся к моей добыче! Погоди, наглец!

Я встал и загоготал навею степь. Гогот вышел страшный, лешачий, мне даже самому стало жутко. Но огни разом погасли. Ушёл волк!

«Когда же приедет дед? — спрашивал я себя: — Время уже к полуночи идёт. Вон, как склонился ковш Большой Медведицы! Будто из него льётся эта прохлада, которая забирается под рубаху и холодит моё тело. Над ручьём стелется туман. Нет, невесело одному-одинёшенькому остаться среди степи! Добро бы костёр развести, но боязно, как бы непутевый человек или бродяга не набрёл. Чего доброго убьёт!».

Какие только мысли не взбредали в мою голову! А тут понемногу стал обуревать сон. Я поставил между коленок ружьишко и стал дремать.

В эту минуту где-то далеко в темноте проскрипели колёса. Едут!

— О-го-го! — раздался по степи протяжный крик. Я узнал голос деда.

— Сюда, сюда, дедушка! — закричал я и на сердце сразу стало легко и весело.

Вот из тьмы выплыла голова белого коня, а вот выкатилась и сама бричка. Дед проворно соскочил и подошёл ко мне.

— Скажи на милость, еле упросил конька. Ну, и народишко пошёл ноне, будь он неладен! — пожаловался он мне.

Старик без всякой натуги поднял убитого сайгака и взвалил его в бричку.

— Ну, тронулись! — весело оказал он и, оборотясь ко мне, присоветовал: — Ты, казак, пристройся как-либо, да всхрапни малость. Поди, намаялся!

Я и без совета дедушки припал к мягкой шерсти сайгака и через минуту спал блаженным сном…

Когда я проснулся, перед нами открылась станица с дымками над куренями. Хозяйки на зорьке готовили завтрак. По дворам перекликались петухи, лениво лаяли псы. Бабушка давно поджидала у ворот. Оглядев зверя, она бросилась ко мне.

— Ох, Иванушко, ну и молодец ты!. Скажи какого красавца залобовал. Ну, ну!

Она напоила меня парным молоком и погнала спать. Но разве можно было в такую минуту спать? Заскрипела калитка и во двор вбежал взъерошенный Митяшка.

— Кажите, где добыча? — закричал он, бросаясь к тарантасу.

Я провел его в сенцы, где на подостланной соломе лежал, вытянув длинные сухие нога, чудесный козёл. Митяшка остановился на пороге в немом восхищении. Он не верил своим глазам.

— Неужто дед не врёт и ты сам стрелял такого? — взволнованно спросил он.

— Угу! — со всей охотничьей важностью подтвердил я.

Попозднее набежал к нам в курень Казанок с дружками. Все они долго дивовались, ахали, пока бабушка не выпроводила их за дверь.

— Ну, пошли, пошли, балуй-головушки, день-то ноне жаркий, козла надо разбирать, а то, сохрани бог, зачервивеет! — проворчала она.

Запершись в сенцах, она с дедушкой стала «разбирать» козла. Они долго возились с ним и когда отперли дверь и впустили меня, на земляном полу, в сенцах лежала мокрая от крови солома, а в кадке, густо покрытой слоем соли, лежали куски мяса.

— Зачервивел твой козёл? — с досадой пожаловалась бабушка: — На ходу зачервивел. Под кожей воя сколько угрей-то наковыряли, не приведи господь!

— Недаром и кобился! — вразумительно сказал дед.

— Да это твой козёл кобился! — перебил его я. — Мой-то вожак на водопой стадо вёл!

— А ты, годи, не суйся, когда старший гуторит! Умнее старого казака думаешь быть! Ишь ты, охотник!

В голосе старика мне послышалась насмешка, от которой у меня на глазах навернулись слёзы. Заметя их, бабушка, осадила старика.

— Ну, не кричи больно, не поучай! Хорош учитель, коли ученик козла застрелил, а сам ни в какую!

Дед смолк, проглотил слюну.

Невелико богатство перепало от охоты. Шкура сайгака оказалась испорченной червями и на доху никто её не хотел купить. Мясо пригодилось самим. Только лирообразные рога Дубонов купил за четвертак, да и то с оговоркой:

— Куда они! Я и беру их только для красы, пусть дочка полотенце на них вешает. Ведь на выданьи!

Мясо сайгака я не мог есть: мне всё время представлялся бегущий на водопой красавец-козёл. Кусок не шёл в горло.

— Дедушко, — спросил я. — Сайгака-то убили, а польза малая! Для чего тогда и кружили столько по степи, да ты полз!

— Милый ты мой, как повелось и старые люди бают: охота пуще неволи! — ответил он мне.

Варварка выросла в семье верхне-уральского вдового казака Подгорного. Все станичники любили её за необычайную красоту, за независимый характер и за её неутомимость в работе. Высокая, стройная певунья-казачка привлекала к себе всех своим приятным свежим лицом, тёмноголубыми глазами под густыми дугами бровей и весёлым нравом. Немало молодых станичников вздыхали по красивой казачке, но Варварушка ни на кого не обращала внимания. Ко всем она относилась ровно и ласково. Сильно дорожила она своей волей. Но как ни отказывалась она от общей девичьей участи, ей пришлось покориться отцовской указке и выйти замуж. Однако, своим мужем она выбрала ничем непримечательного смирного и скромного магнитогорского казака Степанку. Может этот выбор Варварушкой был сделан с целью сохранить свою относительную свободу и после выхода в замужество. Степанко во всём покорялся жёнке. Но вместе с мужем Варварке не долго пришлось прожить, его вскоре забрали на действительную службу и осталась молодая казачка одна. С переездом в Магнитную она ещё больше расцвела, стала пышнее, движения округлились, и глаза приобрели привлекательную задумчивость.

Мы проходили с Митяшкой по станице и он, захлебываясь от восторга, говорил мне:

— Она самая красивая казачка на свете, самая добрая!

Я вполне согласился с ним и добавил:

— Она самая умная!

Мы брели под жарким полдневным солнцем, станичная улица будто вымерла, было пустынно и многие ставни закрыты. И только в доме священника из распахнутых окон доносилось пение. Мы поравнялись с церковным домом и вдруг Митяшка крепко схватил меня за руку.

— Смотри, что робится!

Под широким раскрытым окном сидели двое: закинув вызывающе голову и сладко жмуря глаза, на гитаре играл Кирик Леонидович, а рядом с ним, кокетливо жеманясь, надрывно пела цыганский романс круглолицая румяная поповна Любушка. Томным голосом она напевала учителю:

— Ах, анчутка! — вскричал возбуждённо Митяшка: — Гляди, как надрывается лупоглазая!

Пылая гневом, он не в силах был оторвать от окна потемневшего взгляда.

— А что, если камнем запустить! Небось не так зароет, ведьмачка!

— Да ты сдурел! — схватил я его за руку: — Ну, что из того, что поют?

— Так она ж, окаянная красуля, ловит жениха себе! А Варварушка тогда при чём?

Он поближе подошёл к окну и вызывающе выкрикнул: