Южный Урал, № 1 - Страница 14

— Ладно, разберёмся, когда придёт наше времячко…

«Неужели и моего деда могли поучить подобно Ивушке?» — думал я и поделился своими горестными мыслями с Митяшкой.

— А то как же! — удивился он моей наивности. — Непременно отходили бы за милую душу, на то и казачий круг. Эт-ко, пусть станишникам поклонится, они его заратовали. Известно, хошь дедко твой и бедный, но казак стоющий и не мало рубался на своём веку. Да и кавалер он! Тут и сечь-то не так просто. Шум будет!

…В тихие летние вечера казачата отправлялись с конями на водопой. Они мчались на конях крикливой ватагой, поднимая на станичной улице ярость всех псов. Митяшка всегда пристраивался к такому весёлому делу. И на реке на вечерней заре «дым шёл коромыслом». Казачата купались, кувыркались в воде, загоняли коней в Яик и, стоя на крупе лошади, голые переправлялись на тот берег. Разве можно было упустить такой вечерок. По правде говоря, я был очень плохой наездник, тем более опасался я норовистых молодых коней, которых казаки только привели из Орды. Такой конь обычно не сразу давался в руки, а если и давался, то непременно проявлял свой дикий норов.

Солнце на закате щедро пылало пожаром. Купанье коней было в полном разгаре, когда Митяшка, взобравшись на ладьистую спину могучего коня, плыл по течению и кричал мне:

— Иванушко, садись-ко вот на того карего, да плыви сюда!

Не долго думая, я вскочил на карего игривого конька и погнал в реку. Скакун погрузился в воду и, описав круг, снова выбрался на мелкое местечко и тут он вдруг задурил. Звонко заржав, жеребчик сделал несколько прыжков и, рванувшись из воды, вымчал на берег.

— Стой! — закричал я, натянув повод. Но не тут-то было: коньком овладел бес. Он загоготал на весь Яик и стрелой понёсся к станице, к своему стойлу.

Напрасно я натягивал повод, кричал и молил о помощи, — ничто не могло остановить коня.

— Митяш! Митяш! — кричал я, думая, что он нагонит и остановит моего шалого жеребчика.

Куда тут! Казачата смеялись и разудалым посвистом давали «жару», пугая и без того взбешенного скакуна.

«Ой, что же теперь будет?» — со страхом думал я, несясь вдоль станичной улицы. Одежда моя осталась на берегу, а я совсем голый, как мать родила, мчался мимо куреней. Пыль клубилась из-под копыт. Казачки разбегались в стороны, крича:

— Бабоньки, гляди, что назаркин анчутка вытворяет! Совсем стыд потерял! Среди белого дня, как есть голый!

— Разбойник, ай разбойник. Ух и отмочил!

Моё лицо горело от стыда и страха. Конь, как вихрь, промчал через всю станичную улицу и повернул к куреню заможного казака Горбуни.

«Господи, господи! — молил я: — Помоги, господи, чтобы ворота хошь были открыты и чтобы башкой не задеть!»

От ужаса в комок сжималось сердце. Всякая власть над конём была потеряна. Вот и курень! Будто не конь, а он мчится мне навстречу. Слава богу, ворота настежь.

Почуяв дом и хозяев, жеребчик замедлил бег, иноходью вбежал во двор и тут быть бы беде, не сносить мне головы!

Перед низкими дверями конюшни, я ловко сполз с мокрого крупа злодея-коня и кувыркнулся в развороченную кучу кизяка. Гонимый стыдом и страхом, опозоренный перед всей станицей, я быстро помчал на зады. Я бежал сквозь густые заросли терновника и крапивы до тех пор, пока не свалился среди кустов в яму, и там сжавшись, как кутёнок, заскулил от боли и обиды…

Я слышал, как в станице смеялись зубастые молодые казачки:

— Вот чертёныш нагишом-то прокатил!

— На выгонки, слышь-ко, с Митяшкой скакал! Да конь степнячок разнёс!

— Скаж-ж-и!

— Отчаянная башка!..

Хорошо им было смеяться, а каково мне! Всё тело чесалось от ожогов крапивы, да и порастрясло изрядно. В этот вечер солнце казалось, дольше задержалось на небе. Всё было против меня. Может быть мне так и сидеть опозоренным в яме до тёмной ночи, но неожиданно зашуршали кусты и в наступившей вечерней тишине раздался приятный голос Варварки:

— Иванушко, где ты?

Я крепче прижался к земле, но казачка заметила меня и, стоя на краю ямы, беззастенчиво рассматривала меня.

— Напугался, поди, миленький! — пожалела она меня.

Впершись в крутые бока, она стояла крепкая, цветущая, вся озарённая вечерним солнцем. На смуглом ровно загоревшем лице сияли ослепительные зубы и большие ласковые глаза.

— На вот, твою одежонку принесла! — бросила она мне плисовые штанишки и рубашонку.

В её голосе прозвучала забота и я, осмелев, быстро облачился.

— Ну вылазь! — подала она мне руку.

Я выбрался из ямы и, она, обняв меня за опояску, пошла рядом со мною по тропе, пробегавшей задами к дедовскому куреню. Как приятно итти рядом с этой красивой и доброй казачкой! Заглядывая в её большие глаза, я спросил:

— Тётенька, а как вы меня нашли?

— Уж нашла! — многозначительно улыбнулась она, давая понять, что это её маленькая тайна.

То и дело слышалось от старых казаков:

— Вот туточка и был пугачёвский стан!

— Здесь прошла пугачёвская тропа! Тут он и свою антиллерию протащил!

— Это и есть пугачёвская пушечка!

— От Пугача забогатели!

«Почему так много разговора о Пугачёве и кто он такой!» — думал я и спросил бабушку.

Старуха удивилась.

— А то как же, да тут каждая местина о нём сказывает. Тут батюшка Пугачёв воевал!

— А как это от Пугача забогатели? — допытывался я.

— Ты слушай-ка, что я тебе про бывалое расскажу, откуда у заможних казаков Горбуней богачество пошло…

Старуха присела на скамеечку и неторопливо повела свой рассказ:

— То мне моя бабушка ещё поведала, — начала она. — Вот как это приключилось. К Горбуне-казаку осенью, поздно вечерком, в самое ненастье постучалась старушка нищая с сумой на спине.

— Что тебе, баушка? — окликнули её из оконца.

— Пустите, милые, переночевать, бога ради…

Оглядела хозяйка несчастную, видит боса, в жалком рубище, а дождь-то хлещет, вот хлещет! Вымокла странница вся до нитки и дрожит от стужи.

— Заходи, божий человек! — позвала она в избу. Там положила её на печь прогреть озябшие косточки. Известно, сама стара, вот старую и жалко. Ох, и страшна, Иванушко, беспризорная старость!..

Старухе-побродяжке, поди, доходил восьмой десяточек годков, ну на печке она совсем разомлела, а на утро так ослабла, что и с места не сдвинуться. Жалко стало бездомную.

— Да куда ж ты, баушка, бредёшь?

— Вот так, родимые, и бреду, пока добрых людей найду, которые приютят меня!

— Выходит ты безродная?

Старуха в ответ:

— Никого, миленькие, нет, ни одной душеньки не осталось.

— Скажи как! А где же твоя местинка, где ты спородилась да святое крещение приняла?

— Я, милые, заводская… С Авзяно-Петровских заводов…

Поглядела Горбуниха на немощную старуху и того жальче её стало.

— Коли так, баушка, оставайся у нас. Сами живём, пропитаешься и ты!

У странницы слёзы из глаз.

— Спасибо вам, болезные, за ласку ко мне…

Так и осталась она у Горбуни. Пожила с полгода у них, да засобиралась умирать. Уже на смертном одре подзывает хозяюшку и говорит:

— Слушай, Ивановна, мне жить недолго, день, два… Грешница я была великая. Едва ли простит меня господь, ведь я была, подружкой пугачёвского атамана… Он захватил меня на заводе, да и увёз силой… Когда нас разбили за Уралом, мы бежали через Сатку. Ехали мы в кибитке и везли большой сундук… Ночью приехали к реке Ай… Мой-то и говорит мне: «Акулина, дело нашего батюшки плохо… Этот сундук полон серебра да золота… Давай зароем его здесь»… Вытащили мы сундук, нашли на берегу два дуба, вырыли под ними яму, положили в неё клад, да завалили землёй и каменьями… — Кто из нас останется в живых, — сказал мой-то, — тот и попользуется всем добром… А место приметливое: два дуба здесь и три дуба на том берегу… Потом мы сели на лошадей и переправились в брод… Конец, знамо, был плохой… Моего-то убили в драке, а я попала в Оренбург… Так с тех пор и не была у клада. Думала уже с тем и в могилу лечь… да хочу наградить тебя за любовь ко мне, старухе… А лежит сундук вправо от дороги, в тридцати шагах…