Юрий Долгорукий. Гибель Москвы - Страница 7

Из угла выглядывали три детские белобрысые головки. Вместо мужика ответила старуха, резко, неприязненно:

– А тебе-то, боярин, что? Хоть и помрут наши дети, так лучше помереть, чем так-то всю жизнь.

В ее словах была правда, так вот всю жизнь – и никакого наказания не надо.

– Чьи вы?

Названное имя боярина, которому принадлежала деревенька, ничего не сказало ни Гюрги, ни даже Мономаху. Но князь все же нахмурился:

– Чего так бедно?

– А с чего быть богатым? От половцев в эти леса удирали, думали, здесь своим горбом все поднимем, а не вышло. Лошаденка пала, а без лошади куда же? У боярина взяли зерна да лошадь, чтоб хоть как-то обжиться, а отдавать как? Кляча едва живая была, а плати за нее теперь всю жизнь. А уж как женка померла, не разродившись, так и вовсе все захирело. Мать вон больная, еле двигается, дети – мал мала меньше. Один не справляюсь, чтоб и своих кормить, и долги отдавать.

Он вдруг смутился своей вольной речи, видно, накипело, говорил, уже не думал, что и кому, а тут осознал, что перед ним, судя по всему, не простой боярин, а кто-то знатный, больно одежа богатая на обоих гостях.

Мономах присел на край едва державшейся лавки, детские мордашки высунулись подальше, вот будет о чем вспоминать всю зиму – таких гостей, поди, ни у кого не было. А Гюрги с ужасом думал о том, как же живут остальные, если таково в самом крепком из домишек.

– Что надо, чтоб переселенцы на ноги встать могли?

Мужик изумленно воззрился на странного гостя. Привычно полез пятерней в затылок, без этого русскому человеку никогда хорошо не думалось:

– Дык… лошадь бы и по первости хоть пару годков не драть три шкуры, чтоб обжиться могли.

– Понял? – неожиданно обернулся Мономах к сыну. Тот кивнул, хотя не понял ничегошеньки.

– Кто староста в деревне?

– Я, – развел руками мужик.

Князь вытащил из кошеля деньги:

– Вот даю на всех. Не одному тебе. В складчину пару лошадей купите и еще чего нужно. Только чтоб поля пустыми не стояли. А хозяину своему скажешь, что я велел в сей год оброку не собирать. Да я и сам из Ростова передам.

Мужик, получив в руки золото, согнулся в три погибели, намереваясь поцеловать руку у благодетеля, Гюрги, не выдержав, метнулся за дверь, казалось, нутро вот-вот вывернет наизнанку. Он взметнулся на коня и с силой огрел бедного плетью, словно тот виноват в увиденном.

Мономах тоже не стал дольше задерживаться, староста нищей деревеньки выскочил за ним следом:

– Да кто ты, мил человек, как величать?

Князь только рассмеялся, за него ответил дружинник:

– Князь ваш, Владимир Всеволодович Мономах.

Мужик ахнул и чуть не сел в снег, а потом почему-то мелко и часто закрестился, глядя вслед непонятному гостю:

– Охти, как же это?

Гюрги сидел в санях мрачней тучи. Отец, не говоря ни слова, пристроился поудобней рядом, погладив по голове проснувшегося Андрея:

– Спи, спи…

Некоторое время ехали молча, потом Мономах все же усмехнулся:

– Не нравится?

– Княжество!.. – не вынес Гюрги. То, что отец определил ему ростовские земли, теперь казалось насмешкой. Да уж, князь… в этакой нищете!

– А ты мыслишь, Киев сначала не таким был? А когда сюда князь Ярослав приехал, тут и вовсе ничего не было, лес один.

– Так, может, лес и лучше, чем такая нищета?

– Может. Земля здесь богатая, Гюрги, и леса, и реки, только людей мало, живут далеко друг от дружки. Наверное, и на Днепре когда-то так же было, только потом разрослось племя людское, а тут – нет еще. Кому города строить и пашни пахать? Ты слышал, что он сказал: переселились, от половцев убегаючи, а как на ноги встать?

– Так что ж делать-то? Не станешь же во всякой деревне вот так гривнами разбрасываться, чтобы лошадей себе покупали?

– Думать, сын, придется. Много думать. Тяжко, конечно, тутошним смердам, а каково тем, кто у Переяславля живет? Там что ни год, то набег, а после него то в полон половину деревни угонят, то пожгут, то просто поля вытопчут. Всей земле Русской трудно, и смердам, и князьям, всем.

Гюрги смотрел на заснеженные берега и с тоской думал, что ничего исправить невозможно и наладить жизнь в этой спрятавшейся в непроходимых лесах земле тоже.

Отец, видно, поняв размышления сына, усмехнулся:

– Гюрги, глаза боятся, а руки делают. Для Руси главное – мир. Будет мирная жизнь без набегов и разорений – что от половцев, что от междоусобиц, встанут города, появятся новые пашни, и вместо вот таких землянок построят избы и терема. – Он немного помолчал, молчал и Гюрги, просто не зная что отвечать.

Юного князя не заразила отцовская уверенность, напротив, тоска одолела с новой силой.

– Гюрги, тебя сюда князем сажаю именно потому, что далеко за лесами эти земли. Никто не станет мешать, можно хоть какое-то время не одними ратными делами заниматься. Строить нужно, людишек привечать, может, и помогать на первых порах, чтобы шли из южных княжеств на поселение, землю давать, пусть пашут и сеют. Это не то что в Переяславле, где всякий год вместо пахоты рать стоит. В Новгороде брат твой сидит, он мешать не станет. С Олегом Святославичем уже воевали и сговорились, угомонился. От булгар борониться нужно, но за этим дело не станет, приедем, буду снова с боярами речь вести о новых градах…

Говорил, но уверенности в его голосе уже не было. В чем сомневался Владимир Мономах? В том, что эти земли нужно поднимать, в том, что смердам нужно помогать, чтобы встали на ноги и хозяйством обзавелись, или в том, что отправил сюда совсем юного сына, которому, кажется, не понравились ни земля, ни ее жители? Пожалуй, во всем, а больше всего в последнем. Слишком молод Гюрги, чтобы понять важность освоения ростовских земель.

Но дело сделано, не повернуть, Гюрги назван князем Ростовским, теперь его в Киев можно вернуть, только когда другие братья уделы поменяют. Покосившись на сидевшего с надутым видом сына, отец вздохнул: ладно, пусть посидит здесь под крылышком разумного Шимоновича пару лет, потом найдется предлог его забрать к Киеву поближе, а сюда посадить кого постарше и поразумней.

А юный князь смотрел на заснеженные берега и чуть не плакал, до того было досадно. И вдруг внутри постепенно стала расти злость, но не на отца, а на старших братьев, которые сидели себе в обустроенных городах и в ус не дули.

– Я докажу! Я им докажу!

Что докажет, не мог бы сказать, но юношеская обида на весь белый свет заставляла сжимать кулаки и клясться самому себе, только вот в чем?

Но чем безотрадней выглядели деревеньки по берегам заснеженных рек, тем краше потом показались города. Первым на Ростовской земле князя с сыновьями встретил Ярославль. Еще на подъезде Владимир Мономах рассказал, как в этих местах на князя Ярослава (крещенного Георгием, кстати) напала медведица, которую князь одолел в единоборстве. Сочтя это знаком, поставил сначала церковь, а потом и сам город.

Наверное, если бы Мономах вез сына в Ростовскую землю летом, все выглядело бы иначе. Летом волоки в Гнездове хорошие, купцы сновали, правда, по Вазузе до Волги их куда меньше, чем по Днепру, но все же. Но летом князь покинуть свое Переяславльское княжество никак не мог, как только становилось тепло, так налетали половцы, вот и приходилось пробиваться зимой через сугробы. Но даже бывавший уже в Ростове князь Владимир Мономах поражался переменам. Казалось, начала просыпаться от вековой спячки Ростовская земля, все чаще появлялись деревни по берегам, и Ярославль встал крепко, да и к Ростовскому озеру санный путь проторен. Значит, ездят и здесь, значит, не зря князь Ярослав Владимирович когда-то ставил города, недаром столько крови и пота пролито на этой земле.

Между Ярославлем и Ростовом зимник наезжен, катили быстро. Перед самым городом, когда уже были видны крыши теремов за стенами, князь решил пересесть в седло. Оба сына немедля последовали его примеру.

Почуяв остановку, из возка выглянула любопытная юная княгиня. Жданка кивнула ей на стены города: