Юность Барона. Обретения - Страница 12

– А я ведь говорил: надо было не до парадной тянуть, а на хапок брать, – притормозив, досадливо протянул Дуля.

– Это тебе не сумка в руках! Сережки, их еще поискать надо: мало ли где их бабка на себе запрятала?

– Гы! Так ты ее чего, догола раздевать собрался? Ф-фу!

– Нишкни! – осадил подельника Гейка и сам изрядно раздосадованный увиденным.

Почти полчаса они с Дулей плелись хвостом за старухой, на которую указал Шпалер, надеясь, что та зарулит в подъезд или хотя бы свернет в ближайшую подворотню. Но бабка, зараза такая, как вырулила на набережную Фонтанки, так и почесала по ней в направлении Невского. Был бы вечер – тогда другое дело. А рубить ее среди бела дня и обшаривать лежащую, рискуя попасть на глаза шальному патрулю, себе дороже может статься. Мильтоны в последние недели совсем озверели. Чуть что, стреляют на поражение, не желая заморачиваться на конвоирование и последующую видимость следствия. Именно так два дня назад на Шкапина Крючка и завалили. Когда он у тетки зазевавшейся, из магазина выходящей, сумку подрезал. Та, естественно, заверещала, а неподалеку, как на зло, фараон нарисовался. По граждани одетый. Так он даже и пытаться не стал догонять: достал ствол и – привет, распишитесь в получении. Жаль Крючка, хоть и круглым дураком по жизни был, а все равно жалко.

В общем, дотянули они бабку до Чернышева моста[15], а тут ей навстречу пацан выперся. По всему видать – знакомый, потому как с ходу взялся бабке выговаривать, жестикулировать. А потом под локоток подхватил, и дальше они уже вдвоем заковыляли. Вот такая случилась непруха.

– И че мы теперь-то за ними премся? Фьюить, уплыли сережечки.

– Заткнись, Дуля! – Гейка еще раз внимательно всмотрелся в бабкиного провожатого. – А я, кажись, знаю этого парня. Ну-ка, ну-ка.

Он ускорил шаг, сокращая дистанцию, окликнул:

– Эй, Юрец!

Провожатый обернулся, сделал удивленное лицо, и Гейка понял, что не ошибся. «Однако. Вот ведь как бывает!»

– Ходь сюды на минуточку!

Юрка о чем-то переговорил с бабкой. Та кивнула, едва переставляя ноги, двинулась дальше, а Юрка направился к парням.

– Ну, здоро́ва, хрустальных люстр убивец! Живой?

– Живой.

Они обменялись рукопожатиями, после чего Юрка вежливо обратился к Дуле:

– Меня Юра зовут, а тебя?

– Зовут Завуткой, а величают Уткой! – оскалился тот.

– Не обращай внимания на придурка – его, когда в младенчестве крестили, пьяный поп на пол уронил. Юрец, я чё спросить-то хотел: эта старуха – знакомая твоя или где?

– Она не старуха. Это бабушка моя.

– А! Та самая? У которой денег на кино не хватает?

– Ну да. А что?

– А то. Считай, подфартило ей сегодня.

– Ей-то сфартило, зато у нас постный день, – мрачно откомментировался Дуля.

– Пасть закрой! – огрызнулся Гейка. – Снег попадет, гланда распухнет – чем тогда глотать станешь?

– Я-то закрою. Но со Шпалерой сам объясняться будешь, когда он…

Докончить фразу Дуля не успел: неуловимым движением Гейка ударил его под дых. Да так, что тот захрипел от боли и кулем осел на снег.

– За что ты его? – Потрясению Юрки не было предела.

– Я же предупредил, чтоб языком зря не молол. Ты вот что, Юрец, передай бабке, чтоб одна по рынкам с золотишком более не таскалась.

– Каким еще золотишком?

– Вот у нее и спроси, если не в курсе. А коли вас так прижало, что край, лучше сам ходи на Сенную. Я тебя к Марцевичу подведу, там недалеко. Он мне доверяет и подстав устраивать не станет. Цену, конечно, даст на мизере, зато без обману и кровяни.

– А кто такой Марцевич? И почему кровяни?

– М-да… Мы с тобой словно бы в разных городах выживаем. Марцевич – он в тресте столовых служит. Потому жратвы у него – как у дурака фантиков. Вот он и барыжит по-черному: за хавчик у народа золотишко отжимает, картины, хлам всякий старинный.

– Вот сволочь! – Юрка невольно сжал кулаки. – Шкура!

– А вот те, которым удалось у него какие-нить канделябры на дуранду сменять, по-другому меркуют. Вон бабка твоя понесла серьги на рынок. И правильно сделала. Золотишко – оно, конечно, блестючее, но на вкус – так себе.

Только теперь начиная что-то такое соображать, Юрка посмотрел на откашливающегося на снегу Дулю, а затем снова уставился на Гейку. Глядя в глаза, спросил, уже понимая, что его самые нехорошие догадки верны:

– А вы… вы откуда знаете? Про серьги?

– Некогда мне щас с тобой базланить, Юрец. Коли есть охота, приходи на днях на Сенную, – Гейка схватил подельника за воротник, рывком поставил на ноги. – Ну чё, баклан, очухался? Пошкандыбали до хаты…

Поздним вечером, когда Олька уже спала, тесно прижавшись к бабушке, Юрка, наконец, решился:

– Ба! Не спишь?

– Нет. Так умаялась за сегодня, а сон не идет.

– Ты это… Если снова захочешь серьги мамины на еду поменять, ты сперва мне скажи. Сама не вздумай больше на Сенную ходить, ладно?

– А ты откуда про серьги узнал? – немало опешила Ядвига Станиславовна.

– Узнал и узнал. Неважно.

Какое-то время бабушка молчала, а затем с видимым усилием приподнялась, кряхтя спустила с кровати ноги, обмотанные для тепла старыми платками.

– Помоги мне встать.

– Ты чего это? Зачем?

– Тише, Ольгу разбудишь. Просто дай мне руку. Вот так. А теперь идем в гостиную. Только не торопись.

Медленно, шажок за шажком, в кромешной тьме они перебрались в другую комнату и, по настоянию бабушки, подошли к стене, на которой сиротливо продолжала висеть мамина акварель с морским пейзажем. Некогда стоявший под ней гостевой диванчик был сожжен еще в начале декабря.

– Давно надо было тебе все рассказать. А уж теперь и подавно.

– Чего подавно?

– Недолго мне осталось, Юрочка.

– Э-э! Ты это брось! Я ж говорю: завтра начну работать у Федора Михайловича, и скоро хлеба у нас будет – куча. Ну, может, не куча, конечно. Но все равно.

– Ты адрес Самариных помнишь?

– Который новый? В Расстанном переулке, у Волкова кладбища? Помню.

– Дай мне слово, что, когда я… умру, вы с Ольгой переберетесь к ним.

– Это еще зачем? – набычился Юрка. – И вообще, перестань ты раньше времени себя…

– А затем, что, если ты действительно будешь ходить на работу, я не хочу, чтобы девочка оставалась одна-одинешенька здесь, в пустой квартире. А там и Люся за ней присмотрит. И на пару с Лёлей всяко повеселее будет. Ты услышал меня?

– Да.

– Дай мне слово, что именно так ты и поступишь.

– Я… я подумаю.

– Без всяких «подумаю»! Я жду!

– Хорошо. Даю. Слово, – нехотя выдавил из себя Юрка.

– Спасибо, – бабушка погладила его по голове. – Кормилец ты наш. А теперь дотянись до картины и сними ее.

– Зачем?

– Делай, что тебе говорят.

Юрка встал на цыпочки и осторожно снял с крюка картину.

– И чего?

– А теперь поводи ладошкой по стене в том месте, где она висела. Только сними варежку, так не нащупаешь.

– Чего не нащупаю?

– Там должен быть небольшой выступ. Такой, знаешь, словно бы камушек из стены торчит.

Если честно, в этот момент у Юрки зародились неприятные подозрения, что на почве голода и изможденности бабушка слегка повредилась рассудком. Тем не менее он продолжил покорно гладить стену.

– Нашел?

– Нет. Хотя, погоди. Во, вроде бы действительно что-то такое.

– Нажми на него. Сильнее.

Юрка что есть силы надавил на нащупанный камушек и…

Рука его, следом за небольшим квадратным кусочком стены, неожиданно поехала, подалась глубоко внутрь.

– ОХ! НИ ФИГА Ж СЕБЕ!

– Юрий! Сколько раз я просила, чтобы ты хотя бы в доме не употреблял дворовых выражений!..

«13 января. Вторник. Вчера вечером мы закатили настоящий пир. Правда, я хотела устроить его сегодня, чтобы отметить старый Новый год, но Олечка, увидев крупу и кисель, уж так радовалась, а потом так жалобно сверлила меня своими впалыми, с темными кругами глазищами, что я не выдержала. В конце концов, что такое один день, когда мы, по сути, вот уже полгода, собственно, и живем одним днем. И что с нами будет завтра – Бог весть.