Юность Барона. Обретения - Страница 11

Голос Самариной дрогнул, в отчаянии махнув рукой, она медленно побрела прочь. Провожая ее удаляющуюся сгорбленную фигуру, Кашубская едва заметными движениями руки перекрестила Люсину спину и направилась к «инвалиду»…

– Молодой человек, извините, можно к вам обратиться?

– Что принесла, мамаша?

– Сережки золотые. С камушками.

– Ну засвети.

– Извините, что?

– Покежь, говорю.

– А… сейчас.

Ядвига Станиславовна извлекла из складок одежды многократно сложенный носовой платок, развернула на ладошке и продемонстрировала спрятанные в нем серьги.

Бегло взглянув, «инвалид» безразлично озвучил цену:

– Три куска мыла.

– Нет-нет, мне бы чего-нибудь съестного.

– Эк сказанула. Да здеся всем бы съестного не помешало. Камни-то небось бутылочные?

– Да вы что? Это изумруды!

– А я тебе вроде как на слово поверить должен? Ладно, могу сверху добавить еще десять спичек. По рукам?

Кашубская замялась в нерешительности.

С одной стороны, и мыло, и спички – ценности немалые. Но с другой – не продешевить бы. Если уж за золотые часы две банки консервов сторговать можно.

– Извините. Мне надо еще подумать. Прицениться.

– Чего сделать?! – На отталкивающем лице «инвалида» обозначилась ухмылочка. – Да тут никто, кроме меня, у тебя рыжьё все равно не возьмет!

– Что не возьмет?

– Ты чё, мамаша, русских слов не понимаешь?

– Во-первых, молодой человек, я вам не мамаша. Сыновей, тем паче – таких, слава Богу, у меня не было. А во-вторых, до конца я не уверена, но думается, что в словаре великорусского языка Даля слово «рыжьё» отсутствует? Но я проверю, обещаю.

– Вот иди и проверяй, – огрызнулся «инвалид». – Пшла отсюда, дура старая.

Кашубская в ответ смерила его презрительным:

– Самое обидное, что сейчас там, на фронте, на передовой, люди кровь проливают, в том числе за таких мерзавцев, как вы!

– Ты как щас сказала?

– Как услышал – так и сказала. Пальцы небось специально оттяпал? Чтобы винтовку не всучили? Тьфу, пакость…

Ядвига Станиславовна развернулась и с достоинством удалилась. Решив для себя, что более ноги ее на этой толкучке не будет. А разгневанный «инвалид», поискав глазами в толпе, выцепил взглядом вертевшегося неподалеку Дулю – не по-блокадному юркого пацана, одетого в подобие полушубка, перешитого из женского пальто, и коротким свистом подозвал к себе.

– Чего, Шпалер?

– Гейка где?

– Да здесь где-то шарился.

– Сыщи его, быстро.

– Зачем?

– Бабку, что возле меня сейчас терлась, срисовал?

– Вон ту? Которая в сторону речки пошла?

– Да. Скажешь Гейке, у нее на кармане серьги золотые с изумрудами, и я приказал делать. Он работает, ты – стрёма. Все, метнулся.

Дуля кинулся исполнять поручение, а Шпалер, сняв рукавицы, подул в окоченевшие ладони и злорадно прикинул, что за бабкины сережки с падкого до подобных цацек Марцевича можно будет срубить никак не меньше десяти косых.

Кстати сказать, Кашубская интуитивно почти угадала: два пальца правой руки Шпалер действительно отрубил себе сам. Правда, это случилось еще в 1938 году. В лагере Глухая Вильва, что под Соликамском. Тогда подобным, более чем убедительным способом Шпалер продемонстрировал кумовьям, что его претензии на статус положенца в самом деле не лишены оснований.

Бытует мнение, что способность видеть в темноте, точнее сказать – ориентироваться при отсутствии должного освещения, есть нечто из области сверхъестественного. Чуть ли не дар Божий. Коли оно и в самом деле так, можно сказать, что Юрка уже давно «отметился» милостию Божьей. Поскольку в кромешной тьме квартиры ориентировался уверенно и, в отличие от бабушки, перемещался по комнатам не на ощупь, а чуть ли не руки в брюки. Чему, к слову, немало способствовало отсутствие помех в виде мебели, большая часть которой ушла на прокорм прожорливой буржуйке.

Вернувшись из магазина, насквозь промерзший Юрка прошел на «дамскую половину» и с удивлением обнаружил на кровати одну только сестренку.

– Не спишь?

– Не-а. Холодно. Очень-преочень.

– Сейчас наладим. Гляди, какую я дровину на обратном пути нашел.

– Бабушка ругается, когда ты печку жжешь. Говорит, печка только чтобы воду и еду готовить.

– Да ладно, мы ей не скажем. Ты вон вся как капуста – кутанная-перекутанная, и то замерзла. А я почти пять часов на ветру да на морозе простоял. Хотя бы руки отогрею. Бабушка-то куда пошла? К соседям?

– Не-а, на Сенной рынок.

– Ку-уда? Точно на Сенной?

– Точно-преточно.

– И давно?

– Давно-давно.

– Вот ведь неугомонная! Сто раз говорил, чтобы одна в такую даль не таскалась. И что ей там делать? Книжки продавать? Да кому они теперь нужны. О, кстати, пойду какую-нибудь для растопки притащу.

Юрка прошел в гостиную, вытащил из груды сваленных на пол томов (книжный шкаф давно спалили) парочку первых подвернувшихся под руку. Затем слегка отогнул край служившего дополнительной шторой одеяла и всмотрелся в названия. Нет уж, фиг! «Трех мушкетеров» он не станет сжигать ни при каких обстоятельствах. А это у нас что? Бальзак, «Человеческая комедия», том четвертый. О, а вот эта годится – и толстая, и скучная.

Он возвратился в комнату и начал раскочегаривать печурку.

– Юра! – тихонько позвала сестра.

– Чего тебе?

– А ты хлебушка получил?

– Получил.

– А дай мне покушать, а?

– Не могу, надо сперва бабушку дождаться. Забыла наш уговор? Хотя на вот, – Юрка достал из рукавицы один из двух оставшихся хлебных кусочков. – Это нам Федор Михайлович подарил. Помнишь его?

– Помню, – жадно схватив хлеб, подтвердила Олька. – Это который Достоевский фамилия и который раньше к нам в гости ходил и всякие вкуснятины приносил. Он хороший. Жалко, что больше не ходит и ничего не приносит.

– Федор Михайлович меня к себе на работу берет. Скоро начну получать рабочую карточку.

– Ур-ра!..

Благодаря вырванным из Бальзака страницам обледеневшая дровина занялась довольно скоро. Юрка присел на корточки и обхватил руками металлический цилиндр буржуйки – вот они, минуты подлинного блаженства. Жаль только, что слишком быстро пролетают. Так же быстро, как остывают и стенки печки, едва гаснет в топке огонь. Бабушка права: использовать буржуйку для обогрева комнаты – непомерное расточительство. Но Юрке обязательно нужно хотя бы чуть-чуть согреться. Потому что сейчас снова придется выходить на мороз и плестись, быть может, до самой Сенной.

Ох и зол был Юрка на Ядвигу Станиславовну. Вместо того чтобы воспользоваться возможностью и хоть немного отдохнуть, восстановить силы, ее зачем-то понесло на толкучку, даже не на ближнюю. Теперь вот тащись, разыскивай, веди домой. Причем снова оставляя Ольку одну. А ну как тревога? Как же он измучился с ними: что старый, что малый – никакой разницы.

– Так, Олька, ты тут лежи, кушай. А я пойду.

– Опять уходишь? – испуганно напряглась сестра. – Не ходи. Мне одной страшно-престрашно.

– Надо бабушку встретить. Вниз-то она как-то спустилась, а вот как обратно подниматься станет, не подумала. Лестница между первым и вторым этажом снова как каток. Небось опять Соловьевы ведро со своим ссаньем поленились до улицы донести, в подъезде вылили.

– Юра!

– Ну чего еще?

– А правда, что Петьку Постникова по-настоящему, а не понарошку, съели?

– Чего ты глупости говоришь? Кто его съел?

– Ничего и не глупости. Я сама слышала, как утром к бабушке приходила тетя Поля из 11-й квартиры и рассказывала, что Петьку поймали на улице и съели по кускам. Какие-то кони с бала. Только – разве бывает конский бал?

– Одна сплетни распускает, а другая распространяет. Тьфу. А еще готовится в будущем в октябрята вступать.

Юрка с сожалением убрал ладони с печки, сунул их в успевшие намокнуть варежки, вышел из комнаты и как можно плотнее прикрыл за собою дверь, дабы сберечь остатки мнимого тепла для сестренки.