Юность Бабы-Яги - Страница 125

– Не-не, не поеду, – упрямился поначалу Шурец. – Что я, алкоголик какой-нибудь?

– Дурак, – отвечали ему, – мы все там время от времени лежим. Капельница, таблеточки, и через пару дней ты уже здоровенький. И, кстати, потом материал оттуда привезешь. Там такие персонажи – с ума сойти.

Последний профессиональный аргумент убедил Сашу более других, и его отвезли. По блату, ибо действительно кое-кто из друзей знал больницу не понаслышке. Они-то его и познакомили с начальником отделения Алексеем, с которым он подружился и к чьей помощи потом ему пришлось не раз обращаться.

Уже на второй день Саша почувствовал себя слабым, немощным, но выздоравливающим. Ощущение было каким-то уютным и детским: о нем заботятся, с ним нянчатся, его ставят на ноги. Ему хотелось слушаться врачей и раскаиваться. А на третий день он был уже вполне здоров. Он читал в палате, передвигался по коридору, приглядывался к пациентам, курил со всеми в туалете, слушал разговоры и быстро понял, что если и не материал в газету дать, то уж во всяком случае зафиксировать все наблюдения на бумаге – необходимо.

Все двери запирались в этом режимном стационаре. Пациентов выпускали наружу только по спецразрешению. Но Саша сюда лег, так сказать, по дружбе и существовал отдельно от общей когорты алкоголиков и наркоманов. А в то время в блоке интенсивной терапии помещались все скопом: и алкоголики, и наркоманы, и мужчины, и женщины, только женщины были в одном крыле коридора, а мужчины – в другом. Но курили все в одном для всех туалете, в крохотном помещеньице перед кабинками. Отдельные туалеты были только для медперсонала. В этом тесном предунитазнике (если есть предбанник, почему не быть предунитазнику?) даже делали чифирь, не только курили. По рассказам знающих людей, точно так же, или во всяком случае очень похоже, было в тюрьме. Пачка чаю, не меньше, в жестяную кружку или в банку, туда оголенный провод с зачищенными концами, другой конец – в розетку, вода вскипала мгновенно. «Мгновенно» было необходимо, так как врачи варить чифирь запрещали, хотя, конечно, знали, что это происходит ежедневно. Когда продукт готов, кружка передается из одних татуированных рук в другие, с другим рисунком. Рук совсем без татуировок – подавляющее меньшинство. Все участники чайной церемонии сидят почему-то на корточках.

Так вот, поскольку Саше выходить даже на улицу разрешили сразу и его верхняя одежда была прямо в палате, он первым делом воспользовался своей льготой, отправился на рынок, который был буквально в двух шагах от больницы, и купил шариковую ручку и ученическую тетрадь. А еще купил несколько пачек индийского чаю татуированным людям, отчего сразу стал для них если и не своим окончательно, то по крайней мере не чужим, а потому без напряжения допускался в узкий круг чифирщиков. В тот же день Саша стал все записывать.

И теперь, 1 января, спустя много лет Саша вспомнил об этой ученической тетрадке. Она, незаслуженно позабытая, валялась где-то дома. Материала для газеты он, конечно, никакого тогда не сделал, а тетрадку засунул куда-то и забыл о ней. «Где же она, куда я ее дел? – спрашивал себя Саша в такси по дороге домой. – Там же такие россыпи! Драгоценности сплошные для любого пишущего человека! Куда же я мог засунуть такой клад? Урод, кретин!» Саша ругал себя последними словами. Почему-то именно поздним вечером 1 января Саше казалось невероятно важным эту тетрадку разыскать. Почему вот только теперь? Он и сам не знал. Мог лишь предположить, что каким-то непостижимым образом тетрадка из наркологической больницы и вчерашнее впечатление в другой, но довольно близкой по профилю больнице, должны совпасть, срастись, сложиться в нечто общее и крайне важное. Только интуиция командовала Сашей в тот вечер 1 января. Он приехал домой и, не раздеваясь, принялся искать тетрадку. Нашел. И, так же не раздеваясь, стал читать.

Картинки, портреты. Будет беспорядочно, бегло, но это неважно, потом, когда надо сдавать материал, доработаю. Часть – наблюдения, часть – новый приятель, начальник отделения рассказал.

Итак, Жора. Жора, которого все тут прозвали Хлястик. Ему кликуха нравится. Он говорит, что на зоне у него была кликуха Шабер, то есть напильник. Может, оттого, что зануда? Все время косит под блатного. Не в смысле по блату, а в уголовном смысле, хотя попал сюда, как и я, именно по блату. Его отец – какая-то крупная номенклатурная шишка, и Жора делает вид, что его ненавидит. Что отец – отдельно, а он не имеет к нему никакого отношения. Когда заходит речь об отце, Жора сплевывает и называет его «мерин мохнорылый». Или так: «Мой отец, которому уже давно место на виселице».

Жора – рыхлый малый с кожей, отливающей синевой, с подростковыми прыщами на лице и черными усиками старорежимного цирюльника. Он изо всех сил старается подчеркнуть свою принадлежность к уголовному миру, пересыпая речь словами, которые он, кажется, старательно заучил. Те, кто по-настоящему имеет уголовное прошлое, те, кто варит чифирь в туалете и носит на руках и теле соответствующие знаки отличия, Жору презирают и гонят от себя. Все попытки Жоры примкнуть к их миру были ими пресечены сразу. Жора был разоблачен моментально и унизительно несколькими простыми вопросами: где срок мотал, по какой статье и кто там был кумом? Жора с позором был выгнан из «чайной комнаты». Это мне рассказал один из татуированных. Жора с тех пор отыгрывается на рядовых пациентах, продолжающих хоть немного верить, что он – отпетый бандит.

Он кудряво и не без фантазии матерится. Никогда не ругнется обыкновенным «ё… твою мать», а непременно – «ё… твою в Дарданеллы мать» или же «ё… твою в крестовину», или еще «в решетину мать». Самое сильное у него (от чего он, кажется, испытывает истинное наслаждение, когда произносит), это – «ё… твою в царевну». Именно это соединение чего-то высокого и царского с земной слякотью чрезвычайно приятно для Жоры. К тому же «в крестовину» или «решетину» – непонятно и эротически бессмысленно, а вот «в царевну», – вполне определенно. Эти слова возбуждают онаниста Жору. Он онанирует, стараясь при этом попасться на глаза кому-нибудь из женской части общежития, отчего подвергается ругани и битью чем попало. Жора искренне думает, что алкогольных дам его публичная мастурбация тоже должна взволновать. Он недалек от правды, ибо здесь есть дамы, у которых мужчин не было давненько. Однако Жора никого тут не возбуждает. Может быть, кто-нибудь другой и вдохновил бы падших дам на опасный секс, но только не Жора. Жору никто не хочет: ни любить, ни дружить с ним. Он, кажется, очень остро чувствует свое одиночество, но бодрится, старательно играя роль крутого и веселого блатняги. Когда одна дама, однажды отвергшая Жору и исхлеставшая его полотенцем, впала в истерику, а медсестры никак не могли ее унять, подошел Жора. Ненавидя даму за то давнее пренебрежение к нему, он, стоя за спиной медсестер, тихо и интеллигентно посоветовал:

– А надо ей разок дать по ланитам, чтобы она ляжки обдристала.

– По чему дать? – изумились медсестры, не беря во внимание вторую часть предложения, близкую и понятную им.

– Ну по щекам, – смутился Жора от того, что вышел из своей роли… – по морде, в смысле… – и, вновь входя в образ, – по хлебальнику ей врезать!

– Да пошел ты! – вяло и привычно отозвались сестры.

А Жора у двери добавил:

– Шабером бы ей по шнифтам, падле. (Перевод может привести в ужас – «напильником по глазам».)

Вообще «шабером по шнифтам» Жора грозится часто и беззлобно. А так, чтобы не забывали, какой он опасный.

У Жоры колоссальный аппетит, он ест буквально все, несмотря на то что получает регулярные передачи от отца. Да, ненавидит, но аппетит-то хороший, и он съедает посылку, а попутно все, что попадется под руку, доедает за другими.

Вот разговор Жоры и одного молодого весельчака из нашей палаты, который захотел развлечься разговором с ним.

– Жора, ты съешь, допустим, 20 тефтелей и 2 кг вермишели?