Юность Бабы-Яги - Страница 107

Сон, снившийся ему теперь, тоже был не подарок. Его окружали веселые, смеющиеся, но какие-то очень странные люди, со странными лицами и странно одетые – кто в котелке, кто в цилиндре и кроссовках, в ветхом почему-то фраке и в грязной белой рубашке, все подробности и детали Саше четко виделись. Кто-то был совсем без зубов, еще была женщина в белом платье с кружевами и розовых чулках с грубо намалеванным лицом… У всех в руках были зонтики. Пестрая толпа этих людей, как на Венецианском карнавале, вовлекала Сашу в какой-то ей одной ведомый хоровод; они теснили его, подталкивали к центру, смыкались вокруг, а потом, продолжая смеяться, начинали пребольно тыкать в него зонтиками. От них нельзя было убежать, они вновь и вновь настигали его и кололи острыми концами своих зонтиков. Все вместе: и эти люди, их одежды, зонтики – было так гадко, что Саша неимоверным усилием воли заставил себя проснуться. Он полежал несколько минут с остекленевшим от ужаса глазами на взмокшем лице, потом, чтобы как-то вытереть лицо, потер его о подушку с одной и с другой стороны и вновь забылся. И опять, будто не было перерыва, будто не было фазы бодрствования, оказался посреди этой карнавальной толпы, тычущей в него зонтиками. Причем они сначала делали вид, что страшно симпатизируют Саше, некоторые женщины откровенно и приглашающе кокетничали с ним, но Саша уже твердо знал в этом сне, что все равно они начнут рано или поздно больно колоть его своими черными зонтиками.

Измученный Саша проснулся утром весь мокрый от пота после трех– или четырехкратного повторения ночного кошмара. А потом был утренний обход, и его наконец развязали. Давний знакомец доктор и завотделением Алексей Иванович, а для него просто Леша, присел на край кровати и спросил с плохо скрытым ехидством:

– Как спалось?

– Ты же сам знаешь, – ответил Саша.

– Ну ладно. Больше буянить не будешь. Из делирия мы тебя вытащили. На этот раз… Развязывай его, – обратился он к санитару.

Саша потер затекшие руки и сел на кровати.

– Что значит, на этот раз? – встревоженно спросил он врача Лешу.

– А то значит, что три дня ты был в белой горячке, – строго ответил Леша. – А если бы не пришел в себя через пять дней, умер бы, понял? Летальный исход тебе грозил, вот так-то.

– Летальный, значит, – автоматически повторил Шурец.

– Старик, послушай меня внимательно, – очень серьезно и тихо сказал Леша. – Это был последний звонок. Ну, может, не самый последний, но очень слышный. Дальше пойдут необратимые изменения в твоем мозгу, и под тем, что смогу вернуть тебя к нормальной жизни, я не подписываюсь. Короче, либо меняешь отношение к жизни, которую ты просераешь, либо я умываю руки. Сюда я тебя больше не приму, учти. На хрен мне тут еще один покойник, тем более близкий товарищ. Все, разговор на эту тему закончен. У тебя, как всегда, будет свободный вход и выход из больницы. Лежать тут тебе еще две недели, но гулять вокруг, на улицу, на рынок, можешь в любое время. Отлучаться больше, чем на час, запрещаю, иначе выпишу без лечения немедленно. Ночевать, естественно, только здесь. Все, старик, ты сам все понимаешь, я тебя за придурка никогда не держал. Еще пару дней, особенно ночами, будет плоховато, но потом ты почувствуешь себя здоровым и даже способным выпить. И вот этого тебе при прогулках на улицу не дай бог! Тогда, считай, мы с тобой незнакомы. А так я буду тебя лечить и навещать каждый день, договорились? Думай, старик, думай, пока есть время, – и с этими словами врач похлопал Сашу по руке и пошел к другим пациентам.

Льготы, предоставляемые Саше, были исключительными. Никому не разрешалось выходить отсюда, только единицам, самым дисциплинированным и внушавшим доверие в том, что они уже не сорвутся, что они действительно хотят изменить жизнь и воспитать в себе стойкое отвращение к алкоголю. Все двери в блоке интенсивной терапии запирались намертво ключами, похожими на ключи проводников в поездах дальнего следования. Больничный режим был по строгости таким же, как и в психиатрических клиниках.

«Хотя бы так, – думал Саша, – все же лучше, чем две недели задыхаться в палате. И потом, что он меня пугает. Ну, «белочка», с кем не бывает? Но не значит же это, что уже все, что мне завязывать надо на всю жизнь. Понемножку-то можно? Пивка там или сухого? Необязательно же, что будет запой от этого? Может, проскочит, если себя контролировать».

Саша не хотел или еще не готов был завязывать окончательно, его страшила сама мысль о том, что от чего-то придется отказываться навсегда. Ну как же, а в компаниях? Как это можно, вести себя не как все? Он не понимал еще в те дни, что в том, «как все», нет ничего хорошего и тем более выдающегося, что самое хорошее и выдающееся получается только у людей, которые не «как все», и именно тогда, когда они думают и делают не как все, а по-своему.

Намек на свое непонимание он получил в следующую же ночь. Опять был сон, но сон особенный. Если совсем просто объяснить, ему был показан рай и ад. Каждый представляет это по-своему, раскаленная сковорода в аду, на которой жарят грешников, мало у кого вызывает доверие, может быть, рай или ад совсем не то, что мы себе представляем, но Саша расценил показанный ему сон именно так и никак иначе. Это был рельефный, почти осязаемый цветной сон, как кинофильм. И когда в разделе «ад» трепещущий от страха Шурец со страшным напряжением заставлял себя проснуться, потому что невыносимо было спать и смотреть дальше; когда садился на постели и изо всех сил таращился в темноту, стараясь не заснуть вновь; и когда все равно его вырубало через несколько минут, ему показывали тот же сон (как и предыдущий – с зонтиками) и точно с того места, где он заставил себя проснуться.

Его ад представлял собою какую-то гнусную оранжерею, в которой было множество зеленых растений. Джунгли, непроходимая чаща, а в ней ползали змеи, куда более страшные, чем тот мультяшный питон из первого сна. Персонажами ада змеи были, наверное, потому, что для Саши они были самыми жуткими существами на земле, хуже акул и крокодилов. Это только ведущий зоологических телепередач Дроздов может, ласково поглаживая какое-нибудь пресмыкающееся или даже вешая его себе на шею, чувствовать себя хорошо. Для Саши же змеи с детства были воплощенным ужасом. Ну так для этого-то и показывали… Дроздову, наверное, если бы до этого дошло, показали бы совсем иное, что-то для него особенно отвратительное: из животного мира – предположить трудно, значит, кого-то из людей. А Саше в окружении ядовитых гадов и жирных удавов было совсем не по себе. Клубки спаривающихся змей рядом с ним, разверстые пасти с торчащими ядовитыми зубами, приближающимися к его лицу, и он знает, что прикован к месту, что бежать никуда не может, что он обречен терпеть такую муку до конца, которого нет, – впереди вечность, и он в этом серпентарии вечно будет пребывать в состоянии животного страха. И больше ничего не будет, он будет только ждать, когда самая жирная, натуральная вполне анаконда сомкнет свои кольца на его шее и туловище, ломая шею и позвоночник. Но это было бы хоть каким-то концом, а конца-то нет, поэтому не душат совсем, не жалят другие, а только пугают, но все же вот-вот, уже почти кусают, уже удав начинает обвивать его своими жуткими кольцами… и тут Саша неимоверным усилием воли просыпается.

Но потом… Потом, опять заснув, он оказывается в той же чаще, и опять начинает бояться, но вдруг гады начинают испуганно и быстро расползаться, а перед ним стоит прекрасная девушка в белой тунике и с золотистой цепочкой на шее. Цепочка светится, как гирлянда огней, а девушка улыбается и манит его, зовет куда-то. Он все в том же параличе, в оцепенении, как со змеями, но вдруг к нему возвращается способность двигаться. А девушка зовет и показывает – куда зовет. А там, в густой чаще, обнаруживается просвет, а за ним – поляна. Он идет за нею. Она приглашает его присоединиться к тем людям, которые гуляют по поляне или сидят на траве. Все эти люди непередаваемо красивы, открывающийся за чащей пейзаж прекрасен так, что захватывает дыхание. Вдалеке озеро или море. Птицы над морем. Белые. Он смущен, чувствует, что недостоин вступить в эту красоту, но девушка доброжелательно улыбается, приглашает дальше. Никакого намека на эротику, девушка воспринимается совсем не так, как потенциальная партнерша, а как воплощение красоты и доброты, произведение искусства. Он идет. Его обступают все эти невозможно красивые люди в белых одеждах, все улыбаются ему, и он чувствует их полное, самое полное к нему расположение. Он чувствует впервые в жизни, что он любим всеми, любим и понят, и это ясно без слов. Никто ничего не говорит, но такой силы свет и доброта исходит от них, что Саша растворен в этом, он оттаивает, он чувствует невесомость во всем теле, он летит! Нет, пока не летит, но знает, что теперь может и полететь. И сам он так же любит их, и этот пейзаж, и море за ним, и весь мир. Ощущение счастья так полно и глубоко, что нестерпимо, как острая боль. И поэтому Саша снова просыпается. Но просыпается с улыбкой.