Юность, 1974-8 - Страница 5

— Будет тебе общежитие. С понедельника выходи работать…

— А когда я могу переехать? — спросила Валя.

— В понедельник же, после обеда.

Утрем вернулся из командировки папа. Наскоро выпил чаю и снова засел за свои бумаги, все время что-то писал на вырванной из тетради странице. Мама была в поликлинике.

Валя не знала, как обратиться к нему. Папой называть не хотелось, а по имени-отчеству как-то было неудобно, непривычно. Она решила не называть его никак.

— Вот что, — сказала, подойдя к столу. — Я больше не буду здесь жить.

Он поднял голову, озабоченно взглянул на нее. Может, даже и не расслышал того, что она сказала. На тетрадной странице виднелись написанные его рукой столбики цифр.

— А? Что? — переспросил он и снова уставился на свои цифры.

— Я больше не буду здесь жить, — повторила Валя. — С понедельника.

Он удивленно посмотрел на нее

— Как не будешь? А где?

— В общежитии.

Он вынул из кармана сигарету, закурил.

— Это почему же ты так решила?

— Сами знаете, — сказала Валя. — Я же вам не родная…

Где-то в глубине души таилась надежда: сейчас он засмеется, накричит на нее — еще чего, дескать, придумала — или просто прикажет: «Брось все эти глупости, хватит!»

Она смотрела на него и ждала, опровергнет ли он ее слова? Пусть, пусть высмеет, закричит, разозлится, только бы не молчал…

Он спросил сравнительно спокойно:

— Кто это тебе сказал?

— Все говорят.

— Как все?

— Все, кого ни возьмите…

Он затянулся, Выпустил дым. При маме старался не курить, маме было вредно вдыхать дым, и теперь он старался вовсю, пока ее не было.

— Это что, правда?

— Да, — сказал он. — Правда.

Она отвернулась, пошла в свой угол, села на кровать, на которой спала все годы, — это была уже старая железная кровать, но еще приличная на вид.

— Где же ты жить будешь?

— Я же сказала, в общежитии. Пойду работать, поступлю в вечернюю школу рабочей молодежи.

Он погасил сигарету, открыл форточку.

— Все, как есть, успела обдумать…

Она промолчала. Он был верен себе, ни с кем не любил портить отношения.

— Ладно, — сказал. — Раз ты так хочешь, пусть так оно и будет. Соскучишься — приходи, будем рады…

— Кто мои родители? — спросила Валя. — Они живы?

— Нет. Тебе было неполных три года, когда мы взяли тебя к себе.

— А они кто были?

— Твой отец работал на нашем заводе. В цеху случилась авария, и он погиб.

— А мама?

— Она умерла спустя несколько месяцев, от заражения крови.

— Вы ее знали?

— Нет. Отца твоего видел, очень приятный был человек, хорошо пел, у нас на заводе многие его помнят.

— А я на кого похожа?

Он задумался.

— Пожалуй, немного на отца, глаза такие же…

— А как же вы взяли меня? Почему?

— Мне сказали в завкоме, что девочка, то есть ты, осталась одна. Совсем одна, ни отца, ни матери. И тогда мама… — Он запнулся, посмотрел на Валю, потом продолжал снова — Тогда мама сказала: «Возьмем девочку к себе». Мы взяли тебя, удочерили, и ты носишь нашу фамилию.

— Понятно, — промолвила Валя.

Как же это все ужасно! Почти одновременно потеряла родных отца и мать, осталась совсем одна. И чужие люди взяли ее к себе, и фамилия у нее с тех пор не своя, чужая…

Что ж, они, наверное, теперь очень даже будут довольны, что наконец-то избавились от приемыша!

Слово, только недавно услышанное в булочной, как бы жгло ее. И она все время повторяла про себя «приемыш, приемыш», будто хотела, чтобы это слово укрепило ее решение и не дало отступить назад.

А мама заплакала, когда Валя уже собралась уходить совсем. Хлюпала носом, не вытирая слез, катившихся по щекам, и Валя словно впервые увидела, как она постарела за эти годы: лицо желтое, виски обтянуты, на лбу и на щеках морщины, должно быть, и в самом деле больная.

— Как же, — спросила мама, — так и уйдешь от нас? Почему?

— Я уже сказала, — устало ответила Валя. — Ты все знаешь.

Мама заплакала еще горше. И плача, говорила все одно и то же:

— Как же так? А? Почему же ты так решила?

Валя не отвечала ей. Деловито собирала немногие свои вещи.

Сознавала ли она, что поступает жестоко? Позднее, когда осталась одна, уже в общежитии швейной фабрики, она снова вспомнила несчастное, заплаканное лицо мамы, прерывающийся от слез голос, худую ладонь, в которой был зажат мокрый носовой платок…

Нет, Валя не могла признать себя жестокой: она считала себя вправе поступить так, как поступала. И даже потом, когда стала старше, все равно оправдывала себя: ведь оба — приемные ее отец и мать— относились к ней совсем не так, как, ей казалось, они относились бы к родной дочери.

И хотя Валя не считала себя неблагодарной, в сущности, она все-таки оказалась я жестокой и неблагодарной: по молодости лет она не понимала, что от людей нельзя требовать больше того, что они могут дать. Каждый в силах давать лишь то, что он может. А Валя не понимала да и не хотела понимать этого…

Первый день в общежитии начался с конфликта. Комендантша — толстенная тетка, волосы завиты в мелкие кудельки, щеки тугие, красные, словно помидоры, — привела Валю в большую, светлую комнату, сказала:

— Вот твоя койка, у окна…

Валя обрадовалась: у окна, каждый знает, самое лучшее место. Спросила:

— Сколько девушек здесь еще живет?

— Умеешь до десяти считать?

— Умею.

— Тогда считай, — сказала комендантша, — вроде три, видишь? Вартуи, Маша, Нюра, ты будешь четвертая.

Валя глянула в окно. За окном возвышался четырехэтажный кирпичный дом. Должно быть, один из цехов фабрики.

— Все поняла? — спросила комендантша.

— Все.

— Тогда давай располагайся, а я пойду, у меня делов невпроворот…

Валя вынула из чемодана накидку — когда-то сама вышивала, по белому фону васильки, — положила на подушку. Оглядела койку, так вроде красивее, и вид совсем домашний.

«Теперь это мой дом», — подумала Валя.

Дом. Короткое слово, а как много в себя вмещает. Ей вспомнилось, она приходила к подругам, у которых был хороший, благополучный дом, заботливые родители… Мама и отец…

Почему так получается, что она все время думает о них? Ведь решила же раз и навсегда — больше никогда не видеться с ними. И вот вспоминает… Что-то они сейчас делают? Говорят ли о ней? Или забыли, вычеркнули из памяти?

Валя задумалась, не расслышала, как открылась дверь.

— Привет, — громко произнес кто-то рядом.

Валя обернулась. Возле нее стояла статная девушка, глядела на Валю черными продолговатыми глазами. Горячий румянец на покрытых пушком щеках, темные волосы немного вьются.

— Привет, — ответила Валя. Подумала про себя: «Какая красивая…»

— Только сейчас появилась? — спросила девушка.

— Только сейчас.

Девушка протянула руку.

— Меня зовут Вартуи. А тебя как?

— Валя. Как тебя зовут, я не поняла?

— Вартуи. Обычное армянское имя. А ты почему на меня так уставилась?

Голос у Вартуи был звучный, слова она произносила чуть нараспев, с каким-то мягким акцентом.

— Ты красивая, — сказала Валя. — Даже очень красивая.

— Кто? Я? — Вартуи задумалась. Не удивилась, не обрадовалась; должно быть, успела привыкнуть к этим, наверно, часто произносимым словам. — Может быть, и красивая, — сказала, — но это пройдет.

— Что пройдет?

— Красота пройдет, молодость пройдет.

— Почему?

— Все проходит. А на эту койку лучше не ложись.

— Как же так? Мне комендантша сказала: вот твоя койка.

— Не ложись. Это Лерина койка, у нас тут одна девушка живет, Лера…

Вартуи присела на койку, стоявшую рядом с Валиной.

— Тут вот какое дело: Лера у нас замуж сходила, — Вартуи засмеялась, блеснули ровные, один к одному, словно на рекламе зубной пасты, зубы. — А потом рассорилась с мужем и обратно к нам собралась, а Василиса, комендантша наша, ее пускать не хочет. Они с ней ругаются все время, Василиса говорит: «Ни за что не пущу обратно».