Юлия, дочь Цезаря (СИ) - Страница 3

Он опустил голову, смущённо теребя шёлковый шнур с кистями, которым слегка подпоясывал свою белоснежную тунику с бахромой на рукавах.

— Катилина поднимал мятеж против сената, не имея за душой ни асса[11], - резко возразил ему Лепид. — И всё же ему удалось всколыхнуть народ. Главное — это идея, а те, кому будет выгодно поддержать её, и сами отыщутся.

— Не заставить ли Красса потрясти кошельком? — Ухмыльнулся Ватиний. — Не пожалел же он денег для Катилины.

— Ты прав, Публий, — с готовностью поддержал его Лепид. — Ведь в какой-то мере Римом правит золото Красса.

— И легионы Помпея, — прибавил Цезарь.

— Эти две стихии — золото и железо — вместе, но в подчинении у третьей силы, способны сокрушить весь мир, — произнёс Ватиний, обращаясь к Цезарю, который сидел, закусив нижнюю губу. — Иначе говоря, огромная власть будет у того, кто поставит влияние Помпея и Красса на службу себе самому.

— Ни для кого в Риме не секрет, что вражда между ним длится уже много лет, — заметил Цезарь, при этом как бы оживляясь. — Зависть и злоба — эти два чувства не дают Крассу покоя, когда речь заходит о Помпее. Но если бы мне удалось взамен вражды соединить их дружбой…

— Ты мог бы использовать могущество обоих в своих собственных интересах, — продолжил за Цезаря сенатор со значительным выражением лица, но понизив голос. — И незаметно для всех произвести настоящий государственный переворот.

— Полагаю, с Крассом трудностей не будет: достаточно заинтересовать его, разжечь корыстолюбие и алчность, — с азартом подхватил Лепид, быстро, по-лисьи, заглядывая в лица своих собеседников. — Я слышал, из-за твоих, Цезарь, подвигов в Испании, Богача лишила покоя новая неудержимая страсть к трофеям. Посули ему земли дальних провинций — и успех на выборах в консулы тебе обеспечен!

— Что до Помпея, — тихо произнёс Ватиний, взяв Цезаря под локоть, — тут другой интерес; тут человеческие слабости иного характера… Кажется, с недавних пор Помпей принялся обхаживать твою дочь, пытаясь добиться её благосклонности. И напрасно ты усмехаешься, Гай. Я советую не пренебрегать таким зятем.

Наступила короткая, почти неуловимая пауза, после которой Цезарь сказал:

— Моя дочь обручена с Квинтом Сервилием Цепионом. Это благородный молодой человек. Он храбр и предан мне всем сердцем. Он возвратился вместе со мной из испанского похода — и через несколько дней у них с Юлией свадьба.

— Тут нелишне вспомнить, как бывало прежде, Помпей в угоду любимой женщине мог не считаться с державными делами. — Ватиний, казалось, не слышал его слов. — Поверь, Цезарь, при тонко продуманной игре его легко приручить. Твоя дочь умна и очаровательна, и, стоит ей только пожелать, сам Великий в её руках станет послушным и смирным.

— Иными словами, она должна постараться сделать так, чтобы в её постели Помпею не хотелось ни слышать и ни думать о том, что НЕ Юлия, — закончил старый сенатор и устремил свой взор на разгоравшуюся полосу зари.

По ветвям деревьев, окружавших экседру, с шелестом пронёсся лёгкий трепет; где-то хлопнула массивная дверь, раздался шум: это рабы высыпали во двор, грохоча ситулами[12] и сонно препираясь между собою. За городской чертой, у ворот, ударили о медную доску, и протяжный крик: «Просыпайся! Последняя вигилия[13]!» подхватили и эхом разнесли над Семью холмами ночные тресвиры[14]. Так бдительные часовые, издали перекликаясь, точно передавали друг другу пароль, возвещали наступление нового дня.

Юлия пробудилась от ощущения невероятной слабости — из-за неё всё тело казалось невесомым — и дикого одиночества. Ей снова снилась её мать, покойная Корнелия: смерть, хотя и наложила печать вечного безмолвия на уста и заострила черты, не обезобразила прекрасное при жизни, совсем ещё юное лицо; резкие вопли деревянных похоронных флейт; стенания плакальщиц; приглушённые надгробные речи — всё было точно наяву.

Чья-то рука острожно поправила подушку под головой Юлии, коснулась её волос.

— Ты говорил, опасность миновала. Но она снова бредит.

— Я редко ошибаюсь, domina[15]. Болезнь отступила, хвала Асклепию[16]…

Голоса были едва различимы в медленно сползающей пелене, но Юлия сразу узнала их и успокоилась: она не одна. Аврелия, её бабушка, и Агатон, заботившийся о её здоровье с того дня, как помог ей появиться на свет, — они, как всегда, рядом.

Послышался шорох раздвигаемого занавеса — и кто-то тихо вошёл в кубикул[17].

— Как она?

Гней Помпей. Какое участие и вместе с тем нежность звучат в его голосе…

— Пожалуй, ещё слишком слаба, чтобы встать с постели, — ответил ему Агатон и немного погодя прибавил: — Но, смею надеяться, к утру она совсем поправится.

— Юлия, слышишь ли ты меня?

В голосе Помпея прозвучала мольба, и Юлия не могла не ответить ему.

Увидев, что она смотрит на него, Помпей присел на краешек ложа, накрыл своей широкой тёплой ладонью её руку и улыбнулся.

— Всё же я не напрасно молился богам, — сказал он, глядя ей в глаза. — Ты ведь очень нужна мне, Юлия.

— Нужна — тебе? Что это значит? — спросила Юлия слабым голосом — обычно живой и мелодичный ныне он казался ей голосом чужого человека.

Помпей выдержал паузу, словно собирался с духом.

— Это значит, что я намерен назвать тебя своей Гаией и ввести в свой дом.

От изумления Юлия не нашла, что ответить.

В затенённом углу кубикула вежливо кашлянула Аврелия, как бы напоминая о своём присутствии. Помпей бросил в её сторону быстрый, как молния, взгляд, и на лице его, которое привлекало удивительным сочетанием мягкости и мужественности, отразилось недовольство. Он медленно, нехотя поднялся, сделал пару шагов к двери, но вдруг остановился и, обернувшись, снова посмотрел на Юлию.

Их взоры встретились. И Юлию внезапно охватил трепет — никогда прежде она не видела у Помпея таких глаз, какими он сейчас смотрел на неё.

Он ушёл, но что-то неуловимое, напоминавшее о нём, ещё долго витало в воздухе.

Агатон подсунул руку под плечи Юлии, слегка приподнял её и прижал к её губам чашу со снадобьем. В нос ей ударил уже знакомый приторно-сладкий запах.

— Моя болезнь смертельна? — с лёгкой иронией полюбопытствовала Юлия.

— Это обычная лихорадка. Ты слишком долго наслаждалась опасной свежестью римского вечера. — Агатон помолчал немного, затем твёрдо произнёс: — Но ты не умрёшь.

Тут его тонких губ коснулась тень улыбки:

— Ведь ты ещё должна нарожать Великому сыновей…

Выпить горячий травяной отвар было для Юлии сущей пыткой, но, повинуясь уговорам грека («Это вернёт тебе бодрость и восстановит силы!»), она осушила чашу до дна. Телом её снова овладела слабость — и она, вздохнув, плотно сомкнула веки.

Проснувшись, Юлия сразу поняла, что рядом с ней никого нет. В комнате было душно: Агатон постоянно твердил, что осенью воздух, проникающий в окно, не менее опасен, чем выстрел из парфянского лука. Из глубины дома доносились звуки тоскливой, пронизанной свистом северного ветра песни германских невольниц.

Юлия пошарила под подушкой и извлекла из-под неё маленькое серебряное зеркальце. Лицо, которое она увидела, мало напоминало её собственное: опухшие веки, тёмные полукружья вокруг глаз, бледная увядшая кожа. А ведь в последние ноны[18] квинтилия[19] ей исполнилось всего восемнадцать!.. «О Ювента[20], ты отвернулась от меня слишком рано!» — ужаснулась она и, вся дрожа, закуталась покрывалом: ей хотелось забыть обо всём на свете и чтобы все забыли о ней.