Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги - Страница 117

До войны влияние царицы на государственные дела было незначительным – гораздо меньшим, чем то, которое оказывали жены стольких других монархов. И этот факт показывает в особенно неприглядном свете ту яростную кампанию, которая и до этого велась против Распутина, потому что ее нельзя было оправдать каким бы то ни было вредом, нанесенным общественному делу. Мы уже говорили, что все это было лишь предлогом, чтобы опорочить императрицу, а через нее – императора и весь государственный строй. То, что вначале было лишь салонными сплетнями, теперь стало общественным достоянием и превратилось в страшное оружие, используемое оппозицией, а за ее спиной – и революционными силами. Стоит особенно выделить роль, которую сыграла Дума в распространении злой клеветы. Факт, на который мало обращают внимание, состоит в том, что избирательная реформа, проведенная Столыпиным, чтобы усилить в Думе правые элементы, привела к непредвиденным результатам, допустив влияние на Думу общества, враждебно настроенного по отношению к императрице. Две первые, откровенно революционные, Думы, не имели ничего общего с салонами, кишащими злокозненными сплетнями. Но так как теперь многие члены Думы по своему рождению или через браки принадлежали к обществу, упивавшемуся такими слухами, то как раз в салонах они и собирали обильный урожай сплетен, которые затем повторялись, переиначивались и представали в виде неоспоримых свидетельств, чтобы стать предметом болтовни в коридорах Думы, а уже оттуда распространиться по всей стране. Кроме того, множество необдуманных предположений поступало прямо из салонов в кабинеты, от светских лиц к уличной толпе, и все это жадно схватывали на лету вожди революционного подполья, уже готовившие наступление.

До войны царица могла сама противостоять такой компании, встречая ее с высокомерным презрением. И люди должны были пасть весьма низко, чтобы поверить, что она стала любовницей Распутина – или даже, что она отдает ему своих дочерей, – на такие гнусности и нельзя было ответить ничем, кроме презрения. Клевета, доведенная до такой степени мерзости, просто уже не могла волновать императрицу, с ее сознанием собственной чистоты перед Богом и людьми. Но она недостаточно отдавала себе отчет в том, какие жуткие последствия эта ведущаяся против нее кампания может иметь в том деле, которое было для нее священно, в том, что касалось страны и образа правления. Она отождествляла собственную идеологию с идеологией народа и не слишком замечала, что в народе эту идеологию убивают как раз тем, что ее саму поливают грязью. И вместо того чтобы задобрить своих врагов во время великого кризиса, вызванного войной, она с головой бросилась в битву, впервые взяв на себя политическую роль переднего плана. Потому что теперь судьба страны была поставлена на карту еще острее, чем в 1905‑м, и она, государыня, была убеждена, что спасение возможно лишь здесь, в лице посланника Провидения, и что ее роль в том, чтобы его мнение было услышано.

Правда, степень влияния Распутина сильно преувеличена: его вмешательство свелось в итоге к нескольким назначениям, скорее второстепенного плана, тогда как большинство важных назначений было сделано безотносительно к его мнению. Но несомненно и то, что царица всегда с ним советовалась и сопротивлялась любому назначению, сделанному вопреки симпатиям Распутина. Этого уже было достаточно, чтобы списать на его ответственность все совершавшееся – вплоть до командования боевыми действиями! Только представьте себе картину, как истерическая женщина и почти безграмотный крестьянин склоняются над картой фронтов! И в самом деле нужно было, чтобы страну охватила эта волна безумия, чтобы люди смогли поверить такой очевидной ерунде. Но то, что на самом деле можно было зачесть императрице, что стало ее навязчивой идеей, которую она пыталась внушить императору, была ее вера в то, что только токи благодати, исходившие из Божьего человека, могут поддержать монарха с его непосильным бременем и что любой враг Распутина, каковы б ни были его политические взгляды, обязательно будет так же и врагом национального дела.

И в этом снова сквозь туман безумных фантазий просвечивала правда. Как бы мало ни была осведомлена царица о внутренней жизни страны, нервная экзальтация придавала ее интуиции особую остроту, помогая угадывать то, чего она не знала. Она чувствовала, хотя и не могла дать этому определение, как сплетается мощный заговор против государственного строя при бессознательном участии в нем огромного количества людей, не понимавших масштабов антидинастической кампании. Она чувствовала присутствие оккультных (и международных) сил, действующих в тени, за политическими программами, выглядевшими безобидными. И для нее, с ее экзальтированным мистицизмом, все это сводилось к борьбе темных сил с силами света. И залогом победы в этой борьбе было для нее присутствие человека Божьего, который однажды уже успокоил бурю и который успокоит ее снова. Для царицы в настоящий момент внутри этой бури сражения на фронтах были лишь эпизодом, окончательная победа на полях сражений была несомненна, поскольку являлась залогом будущего, и вот это-то будущее и не должно было быть скомпрометировано уступками слепым и нечестивым людям, которые не понимали того, что Бог приуготовил для Святой Руси. Отсюда советы о твердости, о непримиримости во внутренней политике, отсюда упреки, которыми пестрят ее письма к императору: «Помни, что он был единственным, кто поддерживал тебя и кто советовал принять главнокомандование армией…», «Помни, что без него все пропало бы – армия, и Россия, и мы… помни, что без него все рухнуло бы еще в прошлом году…»

Да, это была навязчивая идея. Но прежде, чем пожать плечами, стоит задуматься не только о патологическом состоянии несчастной женщины, но и о том, что ее почти иррациональное недоверие к некоторым советникам было интуитивным, что многие смутные предчувствия, обуревавшие ее, впоследствии страшным образом оправдались… Стоит задуматься о том, что именно чрезмерность несправедливой злобы в так давно ведущейся против нее кампании и вооружила ее презрением ко всем обвинителям и заставила повсюду видеть врагов, а свою роль рассматривать как уникальный долг: противостоять, если нужно, всему миру, ради победы священного идеала.

В прекрасной книге Пьера де Нольака о Марии-Антуанетте[21] есть поразительный пассаж об обвинительной речи Фукье-Тенвиля, в которой королева могла расслышать, сконцентрированными и искаженными, словно увиденными сквозь чудовищную лупу, столько обвинений, когда-то с легкостью брошенных ей – от нотаций «мадам Тетушек» до куплетов дерзких песенников.

Царице Александре не довелось выслушать подобной обвинительной речи перед революционным трибуналом – она выслушивала ее еще до революции в урагане ненависти, поднявшемся против нее во время войны, кульминацией которого стала самая гнусная, самая неправдоподобная клевета – о предательстве страны, которую она так страстно любила. А тот человек, который воплощал в ее глазах священный идеал, святость этой страны, был назван орудием такого предательства…

Автору этих строк довелось провести годы войны на фронте, где было видно, как растет и ширится, как снежный ком, эта жестокая клевета сначала в форме инсинуаций, вероломных аллюзий, а затем уже во весь голос… Можно лишь удивляться глупости тех, кто мог в это верить. Теперь, когда советское правительство опубликовало столько документов о подготовке революции, хорошо видны те тайные винтики, которые были пущены в ход для подготовки громоподобного обвинения, которое должно было нанести смертельный удар царскому режиму. И в ту ночь, когда Распутина заманили в засаду и застрелили как собаку, началась страшная трагедия, которая закончится двадцать месяцев спустя в окровавленном подвале Ипатьевского дома в Екатеринбурге.

До самого конца императрица могла говорить себе, что была права. Разве она не утверждала всегда, что «Божий человек» был залогом спасения, что без него все погибнет – империя, династия, все, кто ей дорог? И в ходе тех жутких месяцев, когда она делала последние шаги, взбираясь на свою Голгофу, сколько раз довелось ей вспомнить о письме, которое Распутин написал императору при объявлении войны: «Грозная туча над Россией: беда, горя много, просвету нет, слез-то море, и меры нет, а крови? …Знаю, все хотят от тебя войны, и верные, не зная, что ради гибели. Вот Германию победят, а Россия?.. Не было от веку горшей страдалицы, вся тонет в крови великой, погибель без конца, печаль».