Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги - Страница 115

Но еще более захватывающая радость была обещана ей. Новая беременность должна была стать исполнением ее желаний. Этот столь желанный сын, о котором она с таким жаром так долго молила, был ей, наконец, дарован ровно через год после церемонии канонизации. Как тут было не поверить в особую защиту по молитвам святого?

Увы, рождение долгожданного наследника произошло в тяжкий для империи час. Война с Японией была в самом разгаре и уже приняла гибельный оборот. Революционный натиск нарастал, беспорядки были повсюду. 1905 год начался под знаком надвигающейся катастрофы. Революция стояла у порога, и больше, чем на год, жизнь страны превратилась в отчаянную схватку с ней.

Стоит только представить, что довелось пережить за долгие месяцы муки и смертельных опасностей матери, склонившейся над колыбелью своего малыша и трепещущей за его жизнь, – жене, дрожащей за своего так горячо любимого мужа, который в любой момент мог взорваться на брошенных убийцами бомбах, – государыне, которая видела, как рушится столь дорогой ей идеал Святой Руси! И к тому же теперь для нее речь шла уже не об абстрактном идеале. С рождением сына она стала и в самом деле матерью для страны: в случае смерти императора она стала бы регентом. Теперь это было ее обязанностью – посвящать себя, хотя бы понемногу, делам государства, поддерживать своего обремененного заботами мужа, бороться, как львица, за будущее для своего сына. И что же она видела вокруг себя? Потоки крови, кровавую борьбу повсюду, не только в армии и на флоте; чиновники любого ранга тысячами погибали от рук убийц – вплоть до того, что назначение на высокий пост стало почти равнозначным смертному приговору. Одной их жертв стал зять императрицы, великий князь Сергей, муж ее сестры Елизаветы, и саму великую княгиню нашли тогда на окровавленном снегу, стоящей на коленях над оторванными и разбросанными конечностями своего убитого мужа… Сколько раз доводилось царице думать, что и ее саму ждет такая же участь? Нужно держать все это в памяти, чтобы понять всю глубину психологического потрясения, пережитого несчастной женщиной.

Осенью 1905 года императорская чета вместе с детьми была застигнута врасплох в летней резиденции в Петергофе всеобщей забастовкой железнодорожников, была изолирована от остальной страны, отрезана даже от столицы и отдана на милость орудий мятежного флота. Император согласился на проведение конституционных реформ. Императрица же видела в этом лишь вынужденную уступку, вырванное, вопреки святым национальным традициям, согласие на чудовищный, в ее глазах, союз мятежного дворянства с интеллигенцией.

И вот именно тогда и увидела она одного из тех Божьих людей, одного из представителей народной святости. Это было у великой княгини Милицы, когда царице его представили, 1 ноября 1905 года. В тот вечер император записал в своем дневнике: «Мы познакомились с Божьим человеком Григорием из Тобольской губернии».

Этим человеком был Григорий Распутин. Он предстал перед императорской четой в момент страшного кризиса, потрясшего всю страну. Некоторое время спустя он вернулся в свою сибирскую деревню, так и не повидав еще раз императрицу. Но Распутин произвел на нее глубокое впечатление. Она должна была часто вспоминать о нем – об этом простом крестьянине, увенчанном ореолом святости – в ту долгую и страшную зиму, разразившуюся после первой вспышки революции. Она должна была думать о нем и в наступившую затем весну, когда присутствовала рядом с мужем на церемонии открытия Государственной Думы – той Думы, в которой уж точно не было никаких «Божьих людей»…

Через несколько месяцев Распутин вернулся в Санкт-Петербург, и именно тогда его тень начинает выделяться в том мраке, который сгущался вокруг императрицы.

16 октября 1906 года император написал председателю Совета министров Столыпину следующее письмо: «Несколько дней назад я принял крестьянина из Тобольской губернии Григория Распутина, который принес мне икону святого Симеона Верхотурского. Он произвел на Ее Величество и на меня замечательно сильное впечатление – и вместо пяти минут разговор с ним длился более часа! Он в скором времени уезжает на родину. У него есть сильное желание повидать Вас и благословить Вашу больную дочь иконой. Я очень надеюсь, что Вы найдете минутку принять его на этой неделе; вот его адрес» (за этим следовал адрес у священника одного из столичных приходов)[19].

Как видим, это появление Распутина при дворе в конце страшного для монархии года мало походило на то, как появлялись там прочие «странники Христа ради», которых время от времени принимала у себя императрица. Мы уже говорили, что еще до своего появления при дворе он уже успел стяжать в столице славу нового святого, и не только в народных кругах: его принимали с энтузиазмом и уважением в Духовной академии. Императрица поговорила о нем со своим духовником – епископом и ректором этой академии, – который горячо рекомендовал ей Распутина как святого человека. Священник, который дал ему приют в своем доме, тоже был известным и уважаемым человеком; именно этот священник добился для Распутина аудиенции у императора. Поэтому не было ни малейшего повода для недоверия. Наоборот, в той экзальтации, в какой пребывали тогда все умы, царица была не единственной в своем ожидании чуда, которое может спасти Россию, и с мыслью, что этот новоявленный святой может стать столпом веры, дарованным русскому народу в час опасности, как это бывало в прошлом.

И ее пламенная надежда, казалось, сбылась; после страшного кризиса 1905 года наступило затишье. То, что революция была подавлена силами полиции, действием великого государственного деятеля, каким проявил себя Столыпин, – это то, чего императрица никогда бы не признала. Для нее спасение династии и страны произошло благодаря чуду, а посланником Провидения был «человек Божий». Кроме того, разве не говорил этот человек, на своем грубоватом языке, что бояться нечего, что планы мужей, желавших революции, будут сорваны Господом. Да, это был голос подлинного народа, мужика-богоносца, а прочих не стоило и слушать. Царицу даже раздражало то, как маневрирует Столыпин, пытаясь снискать поддержку у умеренных противников. Нет, не стоило вести переговоры с врагами национальной мистики. «Именно уступки погубили Людовика XVI», – любила говорить императрица. Нужно было лишь, считала она, держаться твердо, противостоять преходящей буре, после которой Святая Русь будет сиять еще ярче, чем прежде. Преподобный Серафим это предсказал – великие беды, после которых наступит благословенная эра, – и вот теперь святой мужик говорил то же самое. Вера в эти слова в императрице отныне горела денно и нощно. И так как он предсказал славное будущее ребенку, которому затем суждено было править, то только он один и мог спасти этого ребенка. Потому что ко всем несчастьям, обрушившимся на императрицу, добавилось еще одно, самое жестокое: ребенок, родившийся по ее молитвам, дитя чуда, оказался носителем неизлечимого заболевания, ежеминутно угрожавшего его жизни, и именно она, обезумевшая от горя мать, и была невольной причиной его страданий…

Мы не будем здесь описывать страшной тревоги императрицы у постели больного ребенка, потому что именно эта грань ее морального и психического состояния известна лучше всего и лучше всего понята. Те, кто встал на защиту ее памяти от недоброжелателей, уже успели подчеркнуть, что одной этой тревоги было бы достаточно, чтобы оправдать худшие из ошибок, которые несчастная мать могла совершить. У нее было бы право сказать: «Я обращаюсь ко всем матерям!» Но имелось в ней нечто, что было даже глубже, чем ее материнская страсть. Этот обожаемый ребенок был для нее не только плотью от ее плоти: она видела в нем живое воплощение идеала, о котором мечтала – идеала патриотического и религиозного, зажигателем которого он должен был стать в будущем. Обратим здесь внимание на то, что порой императрице приходилось наступать на горло даже собственной страстной любви к этому ребенку, когда на карту бывал поставлен сам идеал. Так позднее, во время Великой войны, она решилась даже разлучиться с ним, чтобы отправить его на фронт вместе с отцом, поскольку понимала, насколько присутствие маленького наследника рядом с императором будет благоприятно для морали и самого императора, и его войск. И в последние дни своей трагической жизни, когда царице пришлось выбирать во время заточения в Тобольске между мужем, которого от нее оторвали, чтобы увезти в неизвестном направлении, и бедным мальчиком, который был слишком болен, чтобы его сопровождать, – то именно от ребенка она оторвала и себя тоже, чтобы последовать за мужем, опасаясь, как бы его не заставили подписать что-либо унизительное…