Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги - Страница 113

Конечно, сначала все эти мысли рождались у императрицы еще в довольно туманном виде. Но она нашла благодатную почву для того, чтобы они быстро развились и обрели форму. С одной стороны, религиозное чувство, столь глубокое у нее, что оно воспламенялось по мере того, как она постепенно, как сама признавалась, «открывала» для себя мистическое православие, то есть смысл того, что до этого было для нее лишь торжественным ритуалом, наложенным поверх ее протестантской веры. С другой стороны, ее отношения со столичным обществом никогда не могли рассчитывать на атмосферу сердечности. Тут никогда не было взаимного притяжения, и, за редкими исключениями, эти отношения ограничивались формами, строго предписанными приличием. Это приводило к чувству изолированности, толкавшему царицу на то, чтобы еще больше замкнуться в своей внутренней жизни, подпитываемой благочестивым чтением. Как бы ни была она счастлива наедине с мужем, часов, проведенных с ним, не могло быть много из‑за многочисленных обязанностей, ежедневно занимавших все время императора. Она не только не могла разделить их с ним, поскольку ничего не понимала в государственных делах, но даже более того – замученный делами император думал лишь о том, как забыть обо всем, как только будет возможность оторваться от дел в кругу жены и детей. Также царица долго не понимала ничего в вопросах политики и так никогда и не научилась разбираться в сложной машине управления Российским государством. Это привело ко многим ошибкам с ее стороны, когда к концу своего правления она стала активно участвовать во внутренней политике страны. Жизнь страны навсегда осталась для нее миражом – видением, посетившим ее во время коронации, видением, когда ей привиделся народ, обожающий своего царя.

Что касается революционных сил, самоорганизовывавшихся в тени для крупного наступления, она знала об их существовании, но смутно, уверенная лишь в том, что их враждебными движениями управляла интеллигенция, пошедшая наперекор народному мировоззрению и национальным традициям. Поэтому она полностью приняла ту националистическую и религиозную идеологию, которую разделяли также и император, и вообще вся партия власти со времен царствования Александра III. Согласно этой идеологии, подлинным представителем живых сил страны как в прошлом, так и в будущем был крестьянин – смиренный мужик, жизнь которого была жизнью самой земли русской с ее самыми священными традициями. Именно на него возлагали все свои надежды те, кто чувствовал приближение великих потрясений под напором разрушительных сил. И именно эту разновидность националистической идеологии царица и узнала как неоспоримую догму с самых первых взглядов, которые она бросила вокруг себя в своей новой стране. Эту формулу «мужика-богоносца», единственного подлинного хранителя Святой Руси, она услышала из уст императора и тех немногих, редких людей, с которыми ей иногда доводилось поговорить не так, как говорят во время светской беседы. И эта формула не только подтверждала ее собственные впечатления, но и сияла еще сильнее в свете ее собственных религиозных убеждений. Еще в период своей протестантской религиозности она почитала идеал простого человека, чистого сердцем, таинственным образом признанного посланником Божьим вне всяких внешних форм священного сана. Теперь же, когда она щедрыми глотками впитывала русскую православную мистику, далеко выходящую за рамки умеренного учения отца Янышева, она открыла для себя тип народной святости, «юродивого Христа ради», «простого человека», освященного непосредственным видением и общением святых. Поэтому она с удвоенным рвением восприняла мысль, которой так дорожил русский религиозный национализм, – мысль о том, что устроение и величие России были обусловлены этой народной святостью, наличием множества неведомых и безвестных святых в огромной крестьянкой массе, которые и стали основанием страны. Согласно религиозной и националистической идеологии, которая стала своей для императрицы, революционная болезнь, от которой страдала Россия, произошла оттого, что верхние слои русского общества отошли от священных традиций и от самой религии, от всего того, что было «Святой Русью», тогда как русский народ хранил именно это богатство и даже сумел его умножить, заслужив тем самым новые приливы освящающей благодати. Это и был тот подлинный народ, который царица хотела полюбить, и считала, что понимает его лучше, чем эти революционеры, для которых «народ» был просто абстрактной формулой.

Во всем этом была доля правды – но было и много выдуманного. И здесь стоит упомянуть, что у царицы не было возможности проверить эти выдумки контактом с реальностью. Она не только никогда не жила русской жизнью до того, как стала здесь государыней, – у нее было гораздо меньше контактов со сложным устройством общественного организма, чем у ее предшественниц. У жен всех императоров России за последнее столетие было весьма широкое поле деятельности в области общественной благотворительности и образовательных учреждений; для этой цели была создана огромная организация, равноправная министерству, во главе которой всегда стояла супруга царствующего ныне императора. Однако в царствование Николая II эта высокая должность сохранилась за вдовствующей императрицей так же, как и председательство в большинстве женских комитетов и начинаний разного калибра. Поэтому на долю царицы не осталось социальной работы, настолько значимой, чтобы она могла удовлетворить ее потребность в деятельности и желание быть полезной, и, кроме того, такое вычеркивание из общественной деятельности помешало ей лучше узнать условия жизни страны, людей и обстоятельства. Этих подробностей невозможно обойти молчанием, потому что они объясняют некоторые психологические особенности императрицы, особенно те обстоятельства, которые побудили ее позднее начать вмешиваться в дела государства. В очень интересных, посмертно изданных «Воспоминаниях» одного высокопоставленного царского чиновника – Крыжановского[14] – можно найти рассказ об одном важном разговоре, который у него состоялся с императрицей во время Великой войны. Императрица хотела тогда организовать что-то в плане самой широкой помощи жертвам войны и их семьям; ее собеседнику с трудом удалось до нее донести, что такие планы поставят с ног на голову всю систему управления, что они не осуществимы, потому что не приложимы к существующей государственной системе и к ее финансовым возможностям. Смутившаяся государыня только повторяла: «Это удивительно. Мне никто раньше не объяснял»[15]. И вызвано это ее незнание было как раз неучастием в широкомасштабной социальной деятельности.

Она и сама чувствовала, насколько пагубна была для нее такая бездеятельность; она страдала от этого тем больше, что выпавшее ей на долю положение в тени свекрови лишь подчеркивало лишний раз популярность вдовствующей императрицы в ущерб молодой государыне. У супруги Николая II фактически не было возможности проявить себя в общественной области, а та область, которая ей оставалась – хозяйки императорского дворца, – была как раз тем, к чему у нее было меньше всего склонности и способностей. Все светские обязательства были для нее мучительной барщиной, которой она так и не научилась никогда переносить с легкостью, и оказываемый ей холодный прием, который она чувствовала, не облегчал ее затруднительного положения. Это была наклонная плоскость для соскальзывания во все более и более полную изоляцию. Кроме того, ее отвращению к свету не противился и муж, поскольку Николай II унаследовал от своего отца недоверчивую антипатию к столичным салонам. Вот только во времена Александра III отчужденность монарха от светского общества смягчалась вкусом его жены, которая любила свет и умела заставить его полюбить себя. Она также сохранила в нем заметное положение даже после того, как овдовела, и недоброжелательство, обрушившееся на молодую царицу, питалось слишком заметным сравнением между нею и ее свекровью, всегда обходительной, улыбчивой и приветливой…