Юлий Ким - Страница 1

ЮЛИЙ КИМ

По каким тайным лабиринтам блуждала прихотливая мысль Юлия Кима, прежде чем он предложил написать предисловие к этой книжке именно мне, остается только гадать. Что-то, видимо, рассмотрел он в младшем своем современнике зорким корейским глазом. Остается горделиво считать, что мастеру видней.

Первые стихотворения Кима, которые вошли в его предыдущий сборник, относятся к 1955 году. Мама родная! Я же тогда ходил в первый класс. А до первых собственных стихов оставалась почти четверть века. Одна только его творческая биография вместила едва ли не всю мою человеческую. И ладно бы речь шла об убеленном сединами патриархе. А перед нами-то живейшая капля некоей божественной ртути, заключенная в оболочку мальчишеской фигурки. Неприлично молодой, рядом со своими солидными ровесниками, поразительно-легкий в общении, владеющий золотым Кастальским ключиком к любой буквально аудитории. От пресловутой московской кухни до не менее пресловутого Политеха. Необыкновенного артистизма господин. Одна фраза, один гитарный перебор — и пиши пропало. Ты уже в этих мягких кошачьих лапах. Смотришь на него, и дурацкая, счастливая улыбка сейма наползет на твое, измученное неустанными заботами об удвоении ВВП, суровое лицо.

Не знаю, сколь знатен был род Кимов в Стране утренней свежести, но в Стране березового ситца голубая кровь по жилам предков Юлия Черсановича, насколько мне известно, струилась не шибко. Значилось у него по матушкиной линии в предках все больше земство да духовенство. Ну и, понятное дело, крестьянство, откуда ж еще взяться русскому земству да духовенству.

Как и нежно им любимый Давид Самойлов, Ким весь из позапрошлого века. Оттуда благородная осанка его стиха. Оттуда же куртуазная учтивость, сдобренная изрядной долей иронии. Поэтические предки нашего героя — сплошь украшение русского литературного пантеона. Начиная от Александра, нашего всего, Сергеевича и кончая продувным насмешником Алексеем Константиновичем Толстым. Через Дениса, естественно, Давыдова, всю жизнь разрывавшегося между Венерой, Марсом и Бахусом, но, чуть выдастся свободная минутка, тут же и вспрыгивающего на колени к сердечному дружку Аполлону.

Один остроумный человек, да что там напускать туману, автор этого предисловия, как-то вывел формулу, отличающую, по его мнению, поэта от барда. Если поэт — это просто чайник, то бард как минимум чайник со свистком. Не про Юлия Черсановича будь сказано. Ибо наш герой высочайший профи до мозга костей. Бритву не просунешь между словами в лучших его стихах. Мелодии, подбираемые им на слух, вызывают зависть у серьезнейших композиторов, годами постигавших тайны гармонии в лучших консерваториях, коими вопреки предположению Жванецкого, по сию пору славится, наравне с икрой и ядерными боеголовками, сурьезная наша держава.

Но и это, замечу, еще не все. Какой бы еще мастер, обладающий редким даром неразрывно сплетать собственное слово со своей же оригинальной музыкой, смог вступить в счастливый равноправный союз с другими мастерами. Ясно, что речь идет о его друзьях, композиторах Владимире Дашкевиче и Геннадии Гладкове. Именно благодаря им магнитофонный Юлий Ким, приложивший к тому времени немало усилий, чтобы его имя сделалось непригодным к публичному упоминанию в нелюбезном Отечестве, сравнялся славой с экранным Ю. Михайловым.

«Нелепо, смешно, безрассудно, безумно, волшебно, — разматывается в изношенной подкорке сотни раз слышанное, а запомнившееся с первого, — ни толку, ни проку, ни в лад, невпопад, совершенно». И качает тебя, седого дядьку, на все более коротких волнах памяти, твоей ли, его, поди разбери.

Этот том, как видимо уже успел заметить наблюдательный читатель, вышел под рубрикой «Антологии сатиры и юмора России». Уверен, что нашему герою нашлось бы славное место и в любой, уважающей себя, антологии лирического стиха. Но уж в этой-то сам бог велел ему присутствовать. С одинаковой легкостью владеет Юлий Черсанович и бичом сатиры, а в его случае, скорее, изящным и тонким, но от того не менее чувствительным для чугунной державной задницы хлыстом. И тем волшебным, пардон за высокопарность, жезлом, который одним своим прикосновением способен, не опускаясь до пошлости и цинизма, превратить трагедию жизни в ее комедию. А именно — юмором.

Плохо сейчас в стране с этим штучным предметом, господа. Широко и шумно гуляет по телевизионным экранам и печатным полосам лихая бригада литературных слесарюг, сантехников репризы. Которую они, пользуясь дремучей своей терминологией, «дожимают, подкручивают и доворачивают». День и ночь доносится из веселого цеха цельнометаллический скрежет производителей вперемежку с лошадиным ржанием потребителей. И не надо с ними бороться, дорогой Юлий Черсанович, боже упаси! А надо свернуть в трубочку наши скромные, но незапятнанные штандарты и на рассвете в организованном порядке покинуть это поле вечного боя добра с баблом. И, собрав не столь уж еще, по счастью, малочисленных друзей, сесть под веселым солнцем за длинным столом, где и начать читать по кругу. И да будет наградой каждому понимание и уважение равного.

А то и воспользоваться вашим замечательно-дельным предложением более чем двадцатилетней давности:

Вся моя жизнь прошла в Москве — но с перерывами. Мне не было и двух лет, как в 38-м году я лишился отца (навсегда) и матери (на 7 лет), их унес черный ветер сталинского террора. Сначала нас с сестрой приютили дедушка с бабушкой в Наро-Фоминске, а войну пережили мы у тетушек под Люберцами. В 45-м мама вернулась, но в столице жить было ей запрещено, и мы 6 лет прожили в Малоярославце под Калугой, а потом сестра возвратилась в Москву поступать в медицинский институт, и ее первый перерыв кончился, а мы с мамой двинули в Туркмению, куда мама завербовалась строить Главный Туркменский канал в качестве экономиста — там и заработок был побольше, а главное, харч подешевле. Там я закончил десятилетку (54-й г.), оттуда поступил в Московский педагогический и еще пять лет побыл москвичом, а затем на три года уехал по договору на Камчатку, вернулся в 62-м и стал москвичом уже окончательно (хотя в 98-м состоится еще один, двухлетний перерыв). Стихи, под прямым воздействием мамы, учительницы литературы, начал сочинять с малолетства, за песни же взялся уже в институте, под прямым воздействием Визбора. Однако всерьез этим не занимался, пока не начал работать в далекой камчатской школе, где художественная самодеятельность была просто жизненной необходимостью. Возвратившись в Москву, я продолжил свою педагогическую деятельность, а с ней и песенную, заняв свое скромное место в славном отряде бардов первого призыва. Был замечен и в 63-м году приглашен в кино («Ул. Ньютона, I»), а там и в другое («Похождение зубного врача»), а вскоре позвали меня и в театр, а там и в другой, и так оно и пошло себе дальше и длится по сей день, и число фильмов и спектаклей, снабженных моими песенными текстами, кажется, перевалило за сотню.