Юконский ворон - Страница 48

? Судьба, Таисья Ивановна, ? ответил тихо Загоскин и показал на юконского ворона.

? Боже ты мой, ? воскликнула Таисья Ивановна, ? сразу-то и не разглядела со встречи да разговоров! Ведь это тот самый идол, что Кузьма состроил? Для памяти бережешь?

? Для памяти…

Загоскин вдруг незаметно снял какой-то небольшой предмет, подвешенный на темной бисерной цепочке к гвоздю, вбитому в столб.

? Да, у каждого ? своя судьба, ? вздохнула Таисья Ивановна.

Загоскин протянул руку к книжке в малиновом переплете. Медный крест упал на стол.

? Вроде как бы не твой, ? сказала Таисья Ивановна, увидев крест.

? Так… Подарок… ? отрывисто ответил Загоскин, пряча крест в стол.

? Теперь остается про Кузьму рассказать тебе. ? Таисья Ивановна вытерла глаза углом платка. ? Плачу я оттого, что люди такие еще есть на белом свете. Ах, Кузьма, Кузьма, правильный какой индианин! Ты только подумай, что он ради друга сделал, на что пошел… Прежде объясню, как он от меня отчество получил. Я ? в годах, да и он немолод, Кузьмой как-то вроде и неловко его называть. А отчества у него и нет, как у новокрещеника, пришлось самой придумывать. Мужа покойного Сидорычем величали. Вот я и объяснила все дело Кузьме, спрашиваю: «Хочешь, ты у нас Сидорычем будешь?» Он, ты знаешь какой, сразу не ответил, дым трубочный пустил и мне отвечает, что, мол, если такой обычай русский не плох, то он отчество принимает, ежели только за этим к попу не надо идти. Страсть он их не любил! Ну и стал сразу он у меня с отчеством.

Сначала долго привыкнуть не мог, а потом откликаться стал. И меня он по имени-отчеству обучился величать, только у него как-то чудно получалось, не выговаривал по-полному-то… Жил он у алеутов в казенной бараборе, на промысла ходил и очень старательным считался. Чуть смелое дело какое надо совершить ? передовщики сразу уверяют: «Никто как только индианин Кузьма Сидорыч на это способен…» Особо он любил на китовый бой в море выходить, лучше его гарпунера и не было. А по городу он, как и раньше, с рогатиной ходил. Только он замечтался, заскучал, все о тебе вспоминает. Ко мне завертывал часто… То ложку, из дерева вырезанную, принесет, то какую вещь по хозяйству сделает ? руки-то у него ведь золотые ? и долго, долго со мной говорит ? и по-русскому, и по-индейскому, ? сколь я их речь понимаю малость… Все тосковал он, бедняга, детей своих вспоминал, говорил, что один как перст на свете. «Что ж, ? утешаю его, ? выходит, судьба такая, Кузьма Сидорыч. Вот, мол, и я одна-одинешенька осталась». Посидим да погорюем; вместе-то лучше… Хорошо его в крепости все узнали. Даже Калистратка-толмач с ним страсть как обходителен стал. А для чего? Начальство видит, какой это индианин удивительный, и стало так решать: мы, мол, его немножко теперь приласкаем и покажем всем, как дикого индианина к русской жизни обернули… Любят у нас, страсть любят чужими руками жар загребать! Но Кузьму не купишь. Он мимо Калистрата пройдет и от его богомерзкой рожи отвернется… Так и не удалось им Кузьму Сидорыча обернуть ни к чему ? ни к плохому, ни к хорошему. А тут как-то Лукин с этими вестями печальными объявился. Смотрю, Кузьма затуманился совсем. Потом попросил у меня сухарей наготовить, еще кое-что ему раздобыть для дальнего пути, а зимой наш Кузьма, мне одной сказавшись, подался к индианам…

? Куда же он пошел? ? спросил Загоскин. Янтарь, который он держал, выскользнул из пальцев и мягко засветился под лучами спокойного солнца.

? Ты его лучше меня знаешь, ? поди, догадаешься, ? сказала старуха. ? У него путь один, одна дороженька. ? Она залилась счастливыми слезами. ? «Пойду, говорит, на Квихпак-реку, где русского тойона сын возрастает». Уж на такого человека положиться можно, до скончанья не оставит, раз взялся. И я бы ребенка взяла, да Кузьма в таком деле ни за что не уступит. Вырастет сын твой, знать будет все про себя, ? кто отец, а самое главное ? что он русской крови. Кузьма Сидорыч, когда во мне уверился, рассказал и про золото в той стране. Теперь и тебе меньше сумлеваться надо. Не захотело тебя начальство слушать, рот тебе заткнуло ? правда твоя к сыну перейдет, в народе поселится, и тогда ее, правду эту, не захоронишь. Вот тебе весь мой сказ… А что это такое у тебя на столе ? медового цвета? Страсть как приглядно!

? Янтарь, ? объяснил Загоскин. ? Видишь, какое дело. В незапамятные времена по деревьям, каких сейчас и в помине нет, текла смола. Потом деревья умерли, как умирает все на свете, а смола окаменела и легла в землю. Вот это и есть янтарь. Какие-то древние люди, наши предки, сделали из янтаря ожерелье. Человек, который носил на шее янтарь, умер. Его похоронили в кургане. Через много столетий я вскрыл курган и взял янтарь. Теперь он лежит на моем столе, просвечивает на солнце. А эту раковину наши предки тоже носили в ожерелье, и пришла она сюда из тех мест, где водится коралл, который ты мне привезла…

Таисья Ивановна с уважением, присущим многим простым людям, когда им рассказывают о вещах, которых они не знали, взглянула на янтарь и раковину. Потом она придвинула к ним ветвь красного коралла.

? Так способнее будет, ? сказала она. ? Коралл-то ты себе возьми, для науки. Мне он ни к чему. Гляди ты, на земле рязанской что собралось ? из каких краев дальних! И еще мне сдается: горюем мы все, страданье принимаем, льем слезы; вот бы слезы наши обернулись самоцветами какими, окаменели, а потом снова людям засветили. Только не бывает так, ? заключила оиа с грустью. ? А все же, думается мне, не зря наши слезы…

Загоскин смотрел на алую ветку и думал, что этот день запомнится ему на всю жизнь. Сколько он узнал в одно это утро о судьбах людей, шагавших вместе с ним под солнцем! Ему представился индеец Кузьма, бредущий по сверкающему насту, с копьем в руке, в обледеневшем плаще, с лицом, исполненным суровой и неотступной решимости. Кузьма пошел к колыбели сына своего друга… И Загоскин с гордостью ощутил, что жизнь его, так же как и жизнь Ке-ли-лын или Кузьмы, крепка и ясна, как янтарь.

? Знаешь что, Таисья Ивановна? Один хороший, умный и очень больной человек, который любил народ сильней своей жизни, сказал мне, что через много лет Россия вспомнит всех, кто любил ее и желал ей добра. Нас тоже не забудут.

? Выходит, что так, ? вздохнула Таисья Ивановна. ? Пойдем, Лаврентий Алексеич, поглядим на божий свет, уж как мне ваш ручей нравится…

Они сошли с крыльца. День был уже на исходе, солнце освещало нижние половины стволов, нежно-золотые пятна лежали на мхах. Лес высился вокруг разноцветными стенами: вблизи они были зеленые, потом ? голубые, а вдали ? совсем синие. Где-то мерно стучали топоры. Изредка в лесной тишине слышался гул падающего дерева. Загоскин шагал рядом с Таисьей Ивановной. Мелкая, уже прохладная пыль проселочной дороги ложилась на его сапоги. Он шел и думал о том, каким должен быть человек будущего столетия, который поймет и оценит его жизнь. В том, что такой человек придет в мир, Загоскин не сомневался. И он думал о том, что в жизни своей он свершил все, что мог, и что впереди ? снова испытания и борьба.

Родник бежал в ложе из гремучих камней. На дне его лежали пожелтевшие хвойные иглы.

? Ишь какой он живучий, поди, и зимой не замерзает, ? сказала Таисья Ивановна и зачерпнула морщинистой ладонью воды из ручья. Огнистые капли упали с ее пальцев и снова смешались со светлыми струями.

? Благодать! ? промолвила старуха. ? Жить, да еще как жить будем.

Она сняла с шеи ладанку на потемневшем шнурке и разорвала зубами узел полотняной подушечки.

Загоскин молча смотрел на Таисью Ивановну. Она склонилась над ручьем и вытряхнула щепоть серой аляскинской земли в воду.

? Пусть с землей российской смешается. Одинаковы они… ? просто сказала женщина и выпрямилась. ? А теперь идем, Лаврентий, домой. Там дел всяких много. Жить нам надо!

Вокруг них, дыша смолою и прохладой последних рос, вставали необъятные корабельные леса Рязанской губернии…

1940-1941