Юбилей Шатлыка Шемсетдиновича - Страница 5

Воспоминание третье. Ночь. Полная луна мелькает среди туч. Середина осени. Прохладно. Тишина. Танны набивает мешки травой, накошенной им еще днем. Рядом из зарослей камыша раздается тихий шорох. Танны хватается за серп, думал, что это приближается к нему шакал или лиса. Луна выходит из-за туч и освещает все окрест. Кто-то идет. В руке то ли лопата, то ли кетмень. Это же Шалтай! На плече костыли. Вот мерзавец! Нормально идет, без костылей. Снова какой-то шорох, уже слева. Танны прячется за старую шелковицу. Шалтай останавливается и прислушивается.

— Шалтай! — Голос женский.

— Иди сюда, я жду.

— Слышь, я сейчас чуть не наткнулась на Танны. Шел он с мешком на плече, с серпом в руке, Я присела. Не увидел, прошел мимо.

«Бог мой, это же голос Абадан, жены Аги!»

— Ну ты тоже даешь, Абадан. Этот книжный червяк днем ничего не видит, не то что ночью!

— Что это у тебя под локтем?

— Папина шуба.

— Разве так холодно?

— Постелим, полежим на ней.

— Ты брось это. Я с тобой так, поговорить по душам, а ты...

— Вот я и предлагаю облегчить твои муки. Ты меня тоже пойми, которую ночь уже сидим просто так. Я уже и мужчиной себя не чувствую.

— Потерпи. Давай лучше посидим, поговорим.

— Тебе только поговорить... Что, девственность, что ли теряешь? Давай лучше полежим вместе, ну это... в обнимку?

— Дурак, что ли. А если ребенок останется?

— Скажешь от Аги.

— Так уже полгода, как он ушел на фронт.

— Брось Абадан! Людям больше делать нечего, как щелкать на счетах твои дни? У всех забот по горло. И потом, отец поможет молитвой, если что.

- Не надо! Упаси боже! Хочешь опозорить меня на, весь мир? Как можно обращаться к мулле с такой просьбой! Всем разболтает.

- Если узнает, чьих рук дело, никому не скажет. Это еще тот жук! Женщин, которые приходят к нему за помощью, он заставляет лечь с собой. Забыла, какой шум подняла давеча одна женщина из племени емрели? Не волнуйся я и сам знаю нужную молитву не хуже отца. Не мучай меня, Абадан!

- Да как обниматься, когда такое время. Ты же сын большого муллы! Не по шариату это. Грех.

- Ты мне сюда религию не пристегивай! Сама тоже, небось, не прочь. Наверное, ночами ворочаешься, изнываешь. Стремление душ к слиянию прощает и аллах, и шариат. Давай не терять времени зря!

- Я же сказала тебе, от скуки прихожу к тебе. Поговорить-то не с кем. Не со стариками же или с женщинами! Ты пойми меня, не выйдет это у нас.

«Молодец, Абадан! Не сдавайся!».

— Ну, тогда давай закругляться, и по домам. Если бы я столько умолял камень, он бы давно превратился в девушку, а девушка была бы в моих объятиях.

— Кажется, ты говорил, что любишь меня?

— Разве иначе я рисковал бы так? Если Рахман-сельсовет увидит меня вот так, без костылей, знаешь, что сделает? Давай лучше расходиться, Абадан. Зачем встречаться, если ты не хочешь лечь со мной!

— Да подожди ты немного. Свекрови сказала, что иду в контору. Давай еще посидим полчаса.

— Тогда дай поцелую один раз, иначе уйду.

— Да отпусти ты руку, сломаешь. Ой! «Шлюха», неверная!»

Шорох камыша. Абадан слегка стонет. Шалтай учащенно дышит. Звуки поцелуев.

«Неужели... Ух, скоты!»

— Теперь отвяжись, парень! Не переходи границу!

— Да ладно тебе!

— Прекрати, кому говорят, иначе уйду!

— Нет, так не пойдет. Давай поговорим. Только вот что я тебе скажу. Увидишь, чем дальше, тем больше поднимается на меня спрос. Потом сама будешь умолять! И я тогда отомщу тебе,

— Ну это потом посмотрим, Шалтай-хан!

Тихий шорох. Тишина. Луна выходит из-за тучи. Они пригибаются, прячутся.

- Ты мне скажи, будешь дальше симулировать, или подашь заявление на фронт?

- Какое заявление? Ты что, считаешь меня за дурака?

— По-твоему, те которые подают — дураки? Надо же родину защищать! Если не я, не ты, кто же...

— Ты рассуждаешь, как Рахман-сельсовет. Подмосковье и Сталинград разве мне родина? В жизни не бывал там. Пусть те и защищают, кому это родина!

— Узнают — в тюрьму посадят.

— Я сам этого хочу. Буду огорожен, защищен. Если немцы захватят страну, перейду на их сторону. Все равно я недоволен нашими властями.

— Ну хитрец!

— Махтумкули говорил: «Порою хитрость — тоже отвага». Дай здоровья отцу и военкому Вазгену. Пока они есть, я ничего не опасаюсь. В нашем военкоме нет моей карточки, а здесь меня принимают за инвалида. Порхан лечит меня камланием. Кончится война, лягу в больницу и выпишусь здоровым.

— А если я сообщу о тебе в райком комсомола?

— Там верят не словам таких баб, как ты, а бумажке. Да и знаю, что не скажешь. Тебе же скучно будет без меня!

— Когда в комсомол вступал, ты не был таким красноречивым!

— Я и не хотел в комсомол. Это отец заставил. Он боялся как бы не отправили нас в Сибирь. Хотел показать властям свое расположение. А я плевать хотел на комсомол! Пусть туда вступают активистки вроде Дессегюль!

— Говорят, она заявление за заявлением подает, чтобы послали на фронт.

— Говорят, Танны-книжник тоже. Наверное, мечтают убить там много немцев, привести мешок медалей. Дураки! Думают, немцы, как бараны чабана Клыча. Вот получат пулю — поймут! Как бы немцы захватили Москву, если они такие слабаки!

«Врешь, мерзавец! Не Москву, а смерть они получат!»

— Москву, кажется они еще не захватили?

— Не сегодня, так завтра захватят. Днем раньше, днем позже, какая разница!

— Если Танны возьмут на фронт, наверное, много медалей привезет. Аба-класском, говорят, написал домой, что уже получил орден.

— Да хоть бы героя получил! Ну и что! Вернется калекой, безглазым или безногим. К чему потом геройство! И это еще, если повезет! А так, будет гнить, как Мамед-мугаллим где-нибудь в Орсъете с навозными мухами на заднице. Пусть едут! А я не хочу, не дурак!

— Ты прав, Шалтай. Вон говорят, вернулся с фронта Хошы-мурт из села Багты. Без одной ноги, без одной руки. Говорят, сидит перед гостями, как туша. Обереги господи! Дай бог, чтоб Ага таким не вернулся!

— Будешь жить с ним, если вернется калекой?

— Если, как Хошы-мурт, не смогу. Не спрашивай больше!

«Тьфу! И это жена?! Ага, наверное, пишет ей, тоскует по ней, с именем ее в бой идет. А она... Вот, пожалуйста! Сучка этакая!» Шум в камышах. Шалтай и Абадан разбегаются. Трясущийся от гнева Танны кидает вслед Шалтаю костыли.

- На, забирай с собой, подлюга!

...Карахан очнулся — внук дергал его за рукав.

— Дед, ты чего? Меня, что ли, обзываешь?

- Прости, сынок, это мне сон приснился.

Танны не узнал свое село, настолько оно изменилось с последнего его посещения. На месте озера вдоль дороги осталась лужица. Вся вода ушла в новый дренажный канал. Вместо прежних глинобитных домов — плановые, с антеннами и на шиферных крышах. Асфальтированная и усеянная пирамидальными тополя-ми улица напоминала городскую. Село Екагач превратилось в поселок городского типа. На пустыре Карабатыра — сад. В саду между деревьями двухэтажный особняк, крашенный в охру, с жестяной крышей, с колоннами. Оттуда доносились звуки музыки.

— Вот хорошо. Значит у нас в селе теперь и клуб есть. Ну Артык, не хотел сюда ехать. Теперь-то ты, наверное, каждые каникулы будешь сюда стремиться, хулиган.

А вообще новые дома не были для Карахана такой уж неожиданностью. Лет двенадцать назад, когда он приезжал сюда в последний раз, их фундаменты уже закладывались. Да, село изменилось, не стыдно его показывать внуку, есть даже чем перед ним похвастать. Пусть знает, что в селе можно нормально жить, что дед вышел не из какого-нибудь захолустья. Обозрев село с кургана Гошадепе, он спустился вниз дать распоряжение води-гелю:

— Сегодня вечером, в шесть, жди нас здесь. Мы возвращаемся ночным рейсом.

Танны Карахан с внуком вошли в село. Артык с интересом осматривался. «К кому теперь пойти?». Из ближайших родственников у Танны никого не осталось. Здесь должна была жить одна из дочерей его дядя. Танны был из рода Бамылякалы племени Языр. Добрая половина жителей села были Бамылякалы. Между собой они считали себя родственниками. Танны не знал, сохранились ли теперь отношения между ними.