You raped my heart (СИ) - Страница 107

— Откуда?

— Кристина, — просто отвечает юноша и опускает взгляд, но это мимолетное движение не скрывает острую, глухую боль в его глазах, когда-то ясных, а теперь потускневших.

— Она тебе что-то говорила? — Трис продолжает допрос, едва дергаясь от Четыре, нажимая ладонью на его грудь, но мужчина крепко держит ее за локоть, не дает совершить глупость. Правильно, бешеных баб надо держать на поводке. Эрик бы сказал это вслух, но тогда, скорее всего, дыры во лбу ему не миновать.

— Нет. Я сам догадался. А она не отрицала.

И вот оно, тот самый момент, когда святые бастионы падают, а весь морок, вся эта фальшь развеивается. Да, имбецилы, да, она выбрала меня, сама того не осознавая. И едкое, ядовитое, всепоглощающее торжество жрет душу Эрика. Это так низко, так мелко, так подло — этот апогей и эти охреневшие лица. Эрика тянет расхохотаться. В голос, громко, зычно, так, что у всех заложит уши. Трис смотрит на него такими огромными глазами. Смотрит и не верит. Девка все не верит. Она переводит взгляд на Юрая, а потом обратно на Эрика, скользит туда-сюда, как китайский болванчик, марионетка на ватных ногах. Она поднимает свой беспомощный взгляд на Четыре, явно что-то хочет сказать, но не может. Что ж, видимо Кристина действительно была очень дорога Стиффу. Трис Приор закрывает глаза, втягивает носом воздух, сжимает руку Тобиаса — Эрик замечает это слабое движение пальцами — и уходит.

— Довольно, — произносит командный голос Эвелин Джонсон. — Мы получили достаточно информации. И теперь будем действовать, а его, — и кивок головой на Эрика, — в камеру. Запереть и поставить охрану. Ни в коем случае не дайте ему исчезнуть, — добавляет она металлическим тоном, — если он солгал, то ответит за это головой.

Мужчина лишь хмыкает. Паскудно и криво, на свой лихой, неправильный манер. Его засовывают в небольшую комнату с железной дверью, оборудованную под камеру. Лишь голые стены и ничего больше. Серый шершавый камень неприветлив и глух. Эрик и не пытается бороться. Он принимает свое заключение с поразительной покорностью. Он знал, на что шел, знал, что никто не даст ему в руки оружие и не отправит на баррикады, знал, что, скорее всего, сгниет здесь, что его вздернут как предателя, пустят заслуженную пулю в лоб. Похуй. Эрик закрывает глаза и проваливается в глубокий сон. Сновидения ему не снятся. Он просыпается время от времени, видит еду, которую ему кто-то принес, ест и снова спит. Он не знает, сколько времени проходит, но достаточно. Может сутки или двое. Он чувствует, как от него самого и от одежды несет потом, как грязь скапливается в складках шеи, как чешется подбородок, зарастая щетиной. Эрик запрокидывает голову и закрывает глаза, считает про себя до самой бесконечности и не думает. Не думать ему удается. Одна лишь кровь перед глазами. Да и толку думать? Девушка умерла, и сука подохнет следом за ней.

Тобиас «Четыре» Итон приходит на третий день.

— Тебя помиловали, — сообщает он, отпирая дверь и возвышаясь в проеме всей своей высокой, широкоплечей фигурой.

Эрик хмурится, чуть ведет головой, щурясь от столпа света, пронизывающего все кругом за спиной Четыре.

— Помиловали? — переспрашивает он, когда перед глазами перестают мелькать цветные пятна.

— Да, — подтверждает его извечный соперник, опираясь о дверной косяк, — помиловали. За активное содействие сопротивлению.

— Значит, — тянет Эрик, — сука из Эрудиции сдохла?

— Сдохла, — подтверждает Тобиас, затягивая ответ на секундную паузу, — и моя мать умерла.

— Правда? — Эрик аж подается вперед. — Вот так сюрприз. И кто же сейчас здесь всем заправляет? — он спрашивает, а сам так внимательно смотрит на Итона. На заматеревшего, повзрослевшего Итона, и его глаза, эти глубокие, уставшие глаза, глаза старика на молодом лице. — Может, ты, Четыре?

— Может, я.

— И ты решил меня помиловать? Это забавно, — Эрик хрипло смеется.

— Я не люблю убивать. В отличие от тебя.

Эрик ухмыляется, встает на ноги, ощущая, как ему в ноздри ударяет вонь собственного немытого тела.

— Еще одно, — произносит Четыре. — В городе ты не останешься. Можешь жить, но за пределами Чикаго.

— Стена?

— Стена.

— Хорошо, — отзывается мужчина, поправляя воротник на кожанке и проходя мимо Тобиаса.

— Эрик, — он останавливается, замирает, разворачивается, смотрит, — вчера вечером были ее похороны. Мы кремировали ее. Прах у Трис. Если хочешь, то я попрошу ее, чтобы…

— Нет.

— Нет?

— Нет.

— Эрик, это не мое дело…

— Верно, это не твое дело, — и взгляд жжет.

— Но дослушай, — просит Четыре, и, наверное, за все долгое время они говорят спокойно, настолько спокойно, насколько могут говорить извечные враги и соперники. — Эрик, я не думаю, что Кристина бы хотела, чтобы ты и дальше продолжал идти по кривой дорожке.

— Это что, жалость, Четыре?

— Нет, это уважение к ней. Она ведь что-то в тебе разглядела. Не испогань это. Хотя бы ради нее.

Эрик и Тобиас смотрят друг на друга долго. Эрик вдруг хмыкает, растягивает губы на косой манер. Они ведь оба полумертвые-полуживые. Итон ведь тоже потаскан, выжат и разбит. Смерть матери не прошла для него даром. Но война она такая — забирает всех. Эрик кивает Четыре — легкое движение подбородком вниз. Это почти признание его заслуг и очевидной силы духа. Четыре — лидер по рождению и призванию, он сделает этот город лучше, а Эрику тут не место. И он уходит, разворачиваясь на пятках, этим своим привычным, размашистым шагом. Он уедет за стену. Как его родители когда-то, оставит прошлое далеко за поворотом дороги и встретит свое будущее, каким бы оно ни было. Но перед уходом непременно примет душ. Мужчина принюхивается к своей куртке и морщится.

Вот так зажигаются и тухнут революции. Они проносятся вихрем по людским жизням, собирая свой урожай. Они забирают всех, кто им нравится: стариков, детей, лидеров, лжецов, ублюдков, праведников, невинных. Всех, чье лицо и чьи помыслы им приглянутся. Революция забрала Кристину, забрала Джанин Мэттьюс и Эвелин Джонсон. Макса ждет казнь. Эрик знает это, покидая город, в котором прожил всю свою жизнь. Но Макс ее заслужил. Он не предал бы свои идеи. Такая верность поражает и вызывает уважение, но именно за такую верность и погибают. Эрик знает, что центральное здание Эрудиции было взято штурмом за считанные часы, знает, что теперь этот город станет совсем иным. Эрик вспоминает Кристину. Мимолетом, ненароком, чтобы просто помнить. Она заслуживает памяти. А он не снимает с себя вины за ее смерть. Эрик знает, что виноват. И впервые в жизни эта вина ему небезразлична. Она ест душу. Но память придает и сил. Жить и помнить, что все могло быть еще хуже.

Мотор машины ревет. Тори спит, устроившись на сидении. Брайан все молчит. Эрик ведет машину уверенно, фарами разрезая ночную темноту. Он не знает, что ждет его впереди, там, за стеной. Он пошел туда, куда когда-то ушли его родители и не вернулись. Он знает, что не вернется. Такова воля Четыре и таково его собственное желание. Чикаго для Эрика — мертвый город, полный призраков. Живых там более нет.

Мужские руки уверенно поворачивают руль. На шее — знакомый медальон со знаком родной фракции. Ее медальон. Блестящая побрякушка. Так подумал Эрик, но оставил ее себе и даже стал носить, там, под одеждой, под футболкой из черной ткани. Джип проносится мимо вырастающих грядой с правой стороны деревьев. Их зеленая листва ярка даже в густой темени ночи. Зеленый. Эрик вдруг улыбается, едва приподнимая уголки губ. Криво, конечно, на свой манер, но все же улыбается. Зеленый — цвет надежды. У Кристины были зеленые глаза. Кажется, девочка подарила ему надежду. И мир вдруг перестает скалиться.

Комментарий к Глава 44

Что там обычно говорят, когда история заканчивается? Благодарят. И я хочу поблагодарить. Я скажу простое слово “спасибо” абсолютно каждому, кто читал, кто верил в персонажей, кто сопереживал им. А вы все, дорогие читатели, должны сказать “спасибо” двум девушкам, которым эта работа посвящена: Soverry и Kristall_Rin. Они были самыми первыми, кто захотел от меня работу макси-формата, и во многом они виноваты в том, что я за нее взялась. Благодарите их. И я им благодарна за первоначальную веру в меня, как в автора.