Ясновидец: - Страница 63
Но Бэйрфут, казалось не замечал отсутствия комфорта, не чувствовал скуки — путешествие под парусом заняло шесть недель, он не тосковал по ветру, когда на сороковой широте корабль угодил в длительный штиль, не страдал от морской болезни или недоброкачественной пищи. Наоборот, в дневнике, который он вел во время путешествия, он описывает жизнь на борту с большим энтузиазмом. Он восхищается навигационной наукой, с интересом рассматривает такелаж — блоки, утки, паруса, зарисовывает реи и мачты, пытается научиться обращаться с лагом и навигационными приборами, читать морские карты.
Шхуна, на которой он плыл, представляла из себя перестроенный четырехмачтовый бриг, построенный по заказу работорговой фирмы и спущенный на воду в 1810-е годы. Он вмещал двести сорок пассажиров. Люди эти прибыли изо всех закоулков Европы — на борту были представлены ни много ни мало семнадцать национальностей.
В судовом журнале капитан отмечает эпидемию желтухи и несколько случаев цинги у ирландцев. Морской болезнью страдали почти все, так же как и чесоткой, и педикулезом. Крысы совершенно обнаглели, и, стоило ребенку зазеваться, буквально вырывали еду из рук. Мужчины, и Барфусс среди них, спали в гамаках на средней палубе. Для женщин и семейных на корме было выделено отгороженное матерчатой ширмой помещение. Барфусс познакомился с плотником «Святой Марии». Вот что он пишет: «Мой ново-обретенный друг Ричардс взял меня под свою защиту и показал мне весь корабль». Упоминается также парусный мастер Уэддингтон, который тоже относился к нему очень хорошо. Может быть, он принял его за ребенка с врожденными уродствами. Ни словом не упомянуто о реакции людей на его внешность, на его глухоту, на то, что он ест и пишет ногами. Не пишет он и о мыслях, подслушанных им у попутчиков. Может быть, они были слишком поглощены тем, чтобы следовать привычному образу жизни, и их мысли интереса не представляли.
Его нетерпение растет с каждой остающейся за кормой морской милей. Он пишет что-то о «новой жизни», о «вере в лучшее будущее».
«Святая Мария» бойко бежит по океану, подгоняемая восточным ветром. В журнале капитан отмечает рекорд скорости — семнадцать узлов. Барфусс частенько стоит на корме и смотрит на бесконечный горизонт. Он не слышит шума моря, не слышит ни хлопанья парусов, ни воя ветра, ни крика морских птиц, появившихся, как по команде, когда они приближаются к американскому берегу. Но он чувствует: все остальные органы чувств напряжены до предела.
Двадцать седьмого мая корабль бросил якорь в гавани Нью-Йорка. По тем временам плавание было нормальным. Из двухсот сорока пассажиров, взятых на борт в Англии, в Америку прибыло двести тридцать восемь, умер один ребенок и три старика, зато женщина откуда-то из Скандинавии родила двойню. Об этом в заметках Барфусса не упоминается. С другой стороны, в судовом журнале тоже нет записей о необычном пассажире — ни о его уродстве, ни о глухонемоте. А вот об умерших и вновь родившихся запись есть. Помимо скончавшихся пассажиров, еще одного матроса смыло за борт во время шторма к югу от Исландии.
Когда Эркюль Барфусс приехал в Нью-Йорк, поток эмигрантов еще не был таким колоссальным, как двадцать лет спустя, что дало повод американским властям учредить иммиграционное ведомство. Пройдет еще несколько десятков лет, прежде чем появятся внушительные здания на Касл-Гарден и Эллис Айленд, чтобы как-то управиться с гигантскими потоками эмигрантов, ежедневно прибывающих в Новый Свет. И когда красавица «Святая Мария» пришвартовалась на рассвете двадцать седьмого мая, пассажиров никто не ждал. Их погрузили на маленький пароходик и высадили на причале, точнее сказать, на крошечном участке земли на южной оконечности Манхэттена, сегодня носящем имя Баттери Парк.
Утро было очень жарким, с запада дул раскаленный ветер. Паспортный контроль и санитарная инспекция существовали разве только в мечтах чересчур подозрительных бюрократов. Не было никаких залов ожидания и комнат для интервью, никаких пометок мелом на чемоданах, не было и бумажек, которые, приводя новоприбывших эмигрантов в состояние шока, чиновник в униформе прикрепляет английской булавкой к рукаву. Вокруг причала разместились несколько постоялых дворов. Прибывших встречали бойкие личности с предложениями гостиниц и туристских маршрутов, с билетами на речные пароходы и контрактами на приобретение золотоносных участков в районе Великих Озер на севере.
Список пассажиров сохранился — он находится сейчас в музее эмиграции в Бруклине. Эркюль Барфусс значится в списке под номером шестьдесят семь. Имя его написано заглавными буквами, национальность не указана. Отмечено, что у него отсутствует выездной паспорт, выданный властями в Европе, и что он глухонемой. Deaf and dumb.
Вот и все. Всего лишь имя в толпе путешественников, и трудно отделаться от мысли, что если бы он приехал в Америку на какую-нибудь пару десятилетий позже, его просто выслали бы из страны.
Несколько ночей он проводит на Манхэттене. В дневнике записано, что в городе повсюду ощущается «дух свободы». Прямо в гавани он получает бумаги, удостоверяющие личность и одновременно меняет фамилию на звучащую более в англо-саксонском духе: Бэйрфут…
В середине июня 1838 года он приезжает на остров Марта Винъярд. Нам это известно из его собственных записок и данных переписи в Тисбери Каунти, где он занесен в списки под именем Д. Э. Бэйрфут. Что обозначает буква «Д», непонятно. Может быть, deaf — глухой? Он рассказывал моему отцу, какое счастье испытал, впервые попав в окружение глухих. Никто, похоже, не реагировал на его уродство. Обычно он носил маску, но теперь она прикрывала только нижнюю часть лица. В Париже ему сказали, что у него необыкновенно красивые глаза.
Вдохновленный успехами в Институте глухонемых, он мгновенно выучил местный язык жестов, и почти так же быстро — письменный английский.
Священник в приходе Чилмарк, Роберт-сон, нашел ему работу секретаря. Он переводил документы и религиозные тексты с немецкого: в том же году на остров прибыли шестьдесят человек глухих из Австрии. Иногда он замещал кантора в церкви, и никто не удивлялся ни тому, каким образом он, будучи совершенно глухим, выучился играть на органе, ни тому, что играет он на нем пальцами ног.
В конце тридцатых годов он разработал собственный язык — для ног. Это была несколько упрощенная версия французского языка для рук, того, что в форме диалекта использовался на острове. Очень быстро окружение стало его понимать, а потом этот своеобразный язык получил распространение и среди других людей с похожими недостатками. Я с раннего детства помню, как он, желая что-то сказать, писал мелом на маленькой грифельной доске — он всегда носил ее с собой. Если ему надо было что-то добавить, спросить или ответить, он быстро стирал написанное специальной губочкой и писал заново. Я помню, как поражала меня скорость, с какой он работал ногами, он владел пальцами ног не хуже, чем нормальный человек пальцами рук…
Окружающих очень волновал вопрос о его доходах. По-видимому, каким-то образом он вывез из Европы довольно значительную сумму денег. Он жил в достатке, лучше, чем большинство на острове, но разговоров о своем экономическом положении избегал. Отец считал, что деньги ему подарили, скорее всего, известный финансист фон Бюлов, с кем его объединила утрата любимой женщины, или, может быть, это были деньги, которые они вместе с Генриеттой копили на поездку в Америку. Не исключена и другая версия — он, с помощью своих способностей, просто выманил деньги у кого-то, нажившего их, по его мнению, неправедным путем.
В 1841 году он построил дом в Чилмарке, недалеко от усадьбы священника. Дом этот стоит и поныне — белое двухэтажное строение из дерева, свидетельствующее о достатке владельца. Он обратился к местной строительной фирме, где все рабочие были глухими.
Тогда же он встретил женщину, Соню Перейра. Они стали жить вместе, не венчаясь. Меньше чем через год у нее родилась дочь, Шарлотта, названная в честь дочери Эркюля и Генриетты Фогель — в то время он не имел с ней никаких контактов и не знал, где она — где-то в Европе. Пройдут еще долгие годы, когда в начале девяностых он, разговорившись с эмигрантом из Швеции, куда она к тому времени переехала, случайно нападет на ее след.