Яшка - Страница 10

— Ты, смотри, помни, што зовут меня Настасьей, тетушкой Настасьей Ивановной. Если будут тебя спрашивать: где мать? — ты говори: в больнице. Ты говори: вот меня тетушке Настасье Ивановне мамонька препоручила. Делай, говорила, с ним что хочешь, а главное — хорошим людям отдай.

Яшка молчал. Ему все равно было, куда бы ни попасть, лишь бы не идти в мороз.

Подошли к большому четырехэтажному с подвалами дому, на котором было много вывесок.

— А как меня зовут? — спросила вдруг женщина Яшку.

— Не знаю.

— Какой ты глупый. Тетушка, мол, Настасья Ивановна. А тебя как?

— Еким?

— Яшка!

— Ну, Яшка Петров, — и все тут.

И они вошли в квартиру немца, помещавшуюся в подвале со сводами.

В большой комнате, на скамейках около двух стен и двух окон, сидело в разных позах мальчиков восемь и, нагнувшись, что-то шили, заштопывая иголками сукно или коленкор на тиковых штанах, надетых на них; кроме штанов, на них были синие пестрядинные рубашки, сшитые на немецкий манер. На небольшом полукруглом столе, покрытом черным сукном, стояла жестяная кружка с водой, ножницы и кусок мелу.

Мальчики все были с длинными волосами, с бледными, худыми щеками; некоторые из них кашляли. При входе торговки с Яшкой они разговаривали вполголоса и с удивлением поглядели на Яшку.

— Дома, ребятки, сам-то? — спросила торговка мальчиков.

— Нету; ушел к давальцу, тут, недалеко.

Торговка ушла; через час она вернулась с Яшкой опять в эту квартиру. Немец был дома.

Это был толстенький лысый господин с высоким лбом, с рыжими волосами и одетый в серый пиджак. Когда торговка вошла в швальню, он хлестал линейкой одного мальчика.

— Не время… другой раз приходи, — проговорил немец сердито, увидя торговку.

— Я, Иван Иваныч, не за деньгами: я к вам мальчика привела.

— Не надо!

— Он из-за хлеба… Мне за него ничего не надо.

— Не надо! Пошла вон!

Торговка пошла к самой хозяйке, то есть жене немца. Сам немец помещался во втором этаже. Через посредство жены немец согласился взять к себе Яшку, который и был отведен в тот же день в швальню.

Жизнь в швальне Яшке с самого начала показалась противною. Мальчики смеялись над ним, делали на его счет нелестные замечания, называя его моченой грушей, хотя он не был корявым; острили над его манерами и над каждым его движением, как будто этим вызывая с его стороны какое-нибудь возражение; подмастерья гнали его прочь и делали вид, что они его хотят ударить или сморкнуть в его сторону. Пришел сам Иван Иваныч, кое у кого посмотрел работу, закричал на одного пятнадцатилетнего мальчика, схватил его за длинные волосы и начал возить по швальне. Остальные мальчики хладнокровно смотрели на эту сцену, двое подсмеивались, один вздрагивал. Яшке было страшно до того, что он готов был убежать. Оттеребивши одного за волосы, немец принялся тузить другого, а третьего завтра же приказал отвести в полицию и попросить отодрать розгами. Но к Яшке он обратился ласково:

— Ты, любезный, будешь учиться по линейке шить, а потом посмотрим. Иван, очисти для него место, — проговорил он пожилому худощавому человеку в пальто, только что пришедшему с улицы, — и затем немец ушел.

По уходе немца все мальчики в швальне заговорили; началась ругань. На Яшку никто не обращал внимания. Немного погодя стали ужинать, то есть хлебали какую-то бурду, но Яшку не пригласили; так он и просидел на одном месте. После ужина несколько мальчиков стали осматривать Яшку, расспрашивать его, а некоторые стали даже вызывать его на драку. Два восемнадцатилетних мальчика шили, потому что им дано было сшить на урок.

Спальня работников немца помещалась рядом с швальней, за перегородкой, в которую свет проходил сверху, так как она не доходила до потолка. За этой перегородкой, около стены, были сделаны широкие нары из досок, а на них лежали, наподобие подушек, мешки, набитые соломой; на двух нарах было два тюфяка, но те принадлежали большим мальчикам, тем, которые теперь шили. Здесь было душно, сыро. Мальчики улеглись спокойно, но Яшке места не оказалось на нарах, и ему пришлось лечь на пол, который был очень грязен, потому что мылся раза три в год, и то на деньги всех мальчиков; подостлать Якову что-нибудь никто не дал, потому что сами они под себя стлали свои халатишки.

На другой день все мальчики были разбужены в пять часов и занялись шитьем. Главный подмастерье и закройщик, Никитин Матвей Алексеич, усадил Яшку чуть не к самой двери и заставил шить на холсте. Большого труда стоило Яшке владеть иголкой: он хотел убежать, потому что сидевший с ним рядом мальчик до слез донимал его своими остротами, тычками и ученьем, за которое он от Никитина получал выговоры. Однако день прошел благополучно: он завтракал, обедал, ужинал; хозяин его похвалил; он познакомился с тремя мальчиками, и ему дали место на одних из нар, так как хозяин-немец одного мальчика прогнал.

Все мальчики, работающие у немца, были дети бедных родителей, которые отдали их немцу, или получивши от него малую толику денег, или даром, единственно для того, чтобы они вышли от него портными; но надо сказать правду, что все отдавали мальчиков потому, чтобы избавиться от них. Все мальчики жили до известного срока, до пятнадцати- и семнадцатилетнего возраста, и тогда хозяин должен был им платить жалованье. Теперь же за работу немцу они получали от него нары, пищу и одежду, заключающуюся из халатов и рубашек с штанами, сапог и фуражки; а которые постарше были, те могли в праздничные дни что-нибудь починивать на волю и таким образом зарабатывать деньги себе. Весь день мальчики были заняты шитьем; если у кого не было работы, так разговаривал, острил, и если он был моложе других, старшие давали ему свою работу, обещая в праздник угостить водкой и закуской. Все развлечение мальчиков состояло в песнях и в том, что они острили друг над другом; а в праздник, если не было работы, шли развлекаться за ворота, куда-нибудь подальше от дома, или в кабак, где и прокучивали все деньги.

Под влиянием таких товарищей рос Яшка и мало-помалу всосался в эту жизнь. Как ни тяжело ему было, как ни трудно привыкать к житью и сиденью, не разгибая спины по целым дням, а он привык, дожидаясь то завтрака, то обеда, то ужина и нар, а затем субботы и воскресенья, в которое он мог выйти на свежий воздух, или его кто-нибудь приглашал в кабак, потому что ему больше других приводилось получать от немца побои за то, что он скверно шил. Он умел острить как угодно, петь песни, но к этому его нужно было вызвать чем-нибудь особенным. Он больше молчал; на него как будто никакая острота и насмешка не действовала; зато уж если на него нападет стих острить или петь, то он всех заткнет за пояс.

Так он прожил у немца три года. В это время несколько человек умерло из артели, некоторые отошли от немца, а Яшка остался попрежнему простым мальчишкою, с тем, что немец на него налагал часто, заставляя, например, сшить сюртук в одни сутки. В это время Яшка уже хорошо шил и мог в праздник заработать на себя копеек пятьдесят, но эти деньги уходили все на угощения в трактире или кабаке, во что его постоянно вызывали товарищи, которые все свободное время хотели провести на отличку, чтобы было о чем поговорить в рабочее время.

На четвертый год жизни у немца в швальню пришла его мать. Она была уже старуха. Яшка обрадовался ей, хотел жить вместе с нею, но она сказала, что хочет идти в богадельню, и пошла просить немца, чтобы тот не обижал Яшку. Немец дал старухе денег, расспросил ее: откуда она родом, где родился Яшка, и, обещав из Яшки сделать хорошего человека, велел ей подписать какую-то бумагу. Иван Иваныч позвал Яшку. Яшка, живя у немца, уже успел выучиться настолько грамоте, что разбирал печатное и умел подписывать свою фамилию.

— Подписывай, — сказал немец.

Не подозревая ничего, Яшка расписался эа мать и получил от хозяина полтинник денег на водку.

С этих пор немец стал ласковее с Яшкой. Яшка теперь меньше шил, а больше был рассыльным хозяина, что не нравилось товарищам, но он все-таки в товарищеском кругу был попрежнему щедрым, и что делалось в швальне, до хозяина не доходило, а делалось там иногда многое не во вкусе хозяина. Зато Яшка редко получал какую-нибудь работу со стороны, и если получал доходы, то от давальцев, которым приносил вещи, и от этого у него развилось попрошайничанье и лганье. Хозяин же платья ему не давал.