Ящик незнакомца. Наезжающей камерой - Страница 3

Изменить размер шрифта:

— Не хочу преувеличивать свои достоинства, но я действительно не так уж много видела женщин, которые по своей красоте могли бы сравниться со мной. И несмотря на это, мой любовный опыт не богат. Когда я работала, как проклятая, у меня было не слишком много времени, чтобы думать о мужчинах. Любовь для меня была глупость, пустяк, который я себе изредка позволяла. С восемнадцати лет я решительно отшивала парней, которые только и делают, что пасутся у твоей юбки и думают, как отобрать твое время. Зрелые мужчины мне подходили больше. У них свои дела, свои друзья, они не стремятся постоянно удерживать тебя при себе. Женщины для них как духи — их не нужно много. Полагаю, что ко всему они еще и боятся, как бы женщина не надоела им, если ее слишком часто видеть. Когда я стала манекенщицей, то изменила мнение. У меня появилось время, я начала разбираться в одежде, мужчины стали оглядываться на меня. Я мечтала пережить большое любовное приключение, роман, что ли. Мне хотелось мужчину молодого, красивого, пылкого, который жил бы мной одной. И я его получила. Красивый, как архангел, нежный, исступленный, растворенный в страсти, в абсолютной любви. На прошлой неделе я избавилась от него, задав предварительно хорошую взбучку. Силы мои иссякли. Меня уже тошнит от всех этих больших чувств, этих бурь, этих воздыханий. Когда я слышу «любовь и только любовь», то мне сразу видится какая-то ужасного вида машина, работающая вхолостую. В оккупацию, весной 44-го, я взялась доставить в Вандом за двести франков сто дюжин бретелек. На обратном пути наш поезд сломался и остановился прямо в поле. Я увидела там женщину, впряженную в плуг. Ей было плевать, что на нее смотрят. Она шла с перекошенным лицом, нагнувшись вперед, лямки врезались ей в грудь. А мужчина, втянув голову в плечи, шел за плугом, пытаясь подталкивать его и одновременно проделывать борозду. Он крикнул: «Жанна!» Они остановились перевести дух, переглянулись и окинули взглядом проделанную работу. Их лица блестели от пота. И они снова принялись пахать. Я часто думаю о них с завистью. Видишь ли, Мартен, любовь — это не просто слабость в коленках, внезапный жар, громкие вопли и несказанные тридцать три бесконечности. Любовь, настоящая любовь — это плуг.

— Да, наверняка, — ответил я, хотя ни в чем таком не был уверен. Направленный в такое русло разговор был не совсем мне понятен, во всяком случае он застал меня врасплох. Пока она подводила карандашом брови, я поразмыслил и смог уже говорить обдуманно: — Если откровенно, от такой любви к плугу у меня никогда глаза на лоб не полезут. Поставь себя на мое место, подумай, что меня ожидает: долгие годы работы в конторе или на заводе пока не выдохнусь, мелкие заботы и к этому куча неприятностей, которых достоин убийца. Ты можешь понять теперь, почему я хотел бы защитить любовь от жизни. Единственное мое желание — сделать из нее красивый букет роз, который я мог бы нюхать втайне от всех, чтобы как раз и забыть о героизме будней.

— О чем тебе следовало бы забыть прежде всего, так это о Шазаре и обо всем, что было потом. Если ты постоянно будешь укорять себя за содеянное, то никогда не выберешься из тюрьмы. Подумаешь — он убил человека! От этого не умирают. И уж во всяком случае это не причина бояться любви. Как тебе мое платье? Мне его одолжила на сегодняшний вечер хозяйка.

На ней было черное платье, плотно облегающее тело до самого подбородка. По-моему, его украшала какая-то темная деталь в виде веера, только не помню уж, где она крепилась — на талии или ниже живота.

— Ты в нем очень хороша.

— Что меня донимает, так это мое пальто, настолько оно никудышнее. К счастью, Жаник одолжил мне куртку. Она хоть и не по сезону, но, по крайней мере, я не буду в ней выглядеть смешно. Не говори, что это идиотизм, что нельзя придавать такое значение тряпкам. Я сама это знаю и знаю также, как женщины выходят замуж или становятся шлюхами. Всего хорошего. Пока.

Суп пах горелым, омлет был пересолен, а вино отдавало пробкой. Мадам Бувийон, продолжавшая поминать мужа, ничего этого не замечала и ела с завидным аппетитом.

— Всего один раз, один-единственный раз я пошла в «Самаритянку» посмотреть украдкой на Адриана. Он был заведующим отделом готового платья. Улыбчивый и всегда любезный с покупательницами, он, как мне показалось, был довольно строг с бедными продавщицами, которые весь день проводили на ногах, а зарабатывали так мало, что им едва хватало на жизнь. Вернувшись домой, я долго плакала. Мне было стыдно, что мой муж — заведующий отделом — так суров с бедными девушками. Мне следовало бы предположить, что его таким сделала работа, работа, которую он, быть может, и не выбирал. Но у него в отделе была красивая девушка по имени Фернанда, так вот с ней он не обращался строго, потому что спал с ней. Я знаю, что Адриан изменял мне довольно часто. А я ему — никогда, ну разве что изредка, да и то просто чтобы попробовать.

У меня о заведующем отделом сохранились живые воспоминания. Я встречался с ним только на лестнице или в каморке консьержа, но этого было достаточно, чтобы оценить его величественную осанку, благородный поворот головы, красивый низкий голос и очевидную уверенность, которая отличала его от остальных жильцов. Еще ребенком я слышал, что он вступил в «Боевые кресты», и трагический блеск необъяснимого для меня словосочетания придавал ему в моих глазах почти магический авторитет. Кроме того, была и памятная стычка с Шазаром на площадке второго этажа, в которой за заведующим отделом осталось последнее слово: «Мсье, мне надоело выслушивать доводы ничтожества, просидевшего всю войну в интендантском ведомстве, предупреждаю вас, что впредь я буду отвечать на них, обращаясь к вашим ягодицам, прибегая к методу, от которого им станет горячо». Мой отец, тоже слегка простофиля, так прокомментировал нам с братом эти великолепные слова: «Бувийон, конечно, спорная личность. Тем не менее у него аристократизм в крови, а его размышления о политике отличаются незаурядной глубиной». Сокрушаясь о покойном муже, Соня Бувийон описывала его при этом с такой трезвостью, что я улыбался помимо своей воли. Завершая, он произнесла:

— Когда он умер, я думала, что тоже умру, а сердце болело так, что и не высказать. Однако я сразу утешилась и могу сказать, что на следующий же день после похорон я не чувствовала, что мне его не хватает. А любила его так сильно, такой большой и восхищенной любовью, что казалась себе самой маленькой и никчемной вещью перед ним. Главное, у него была совесть, а у меня ничего, кроме чувств. Чувства же проходят вместе с улетающими прочь секундами, а совесть — вещь прочная. Если б я умерла первой, Адриан так быстро не утешился бы и не забыл бы меня так скоро. Он бы себе этого не позволил. Его совесть заставила бы его печалиться годами. Он был настоящий рыцарь. А я считала его большим занудой, и пусть он меня простит, если правда, что он может меня слышать, но мне приятнее было говорить с сапожником или с консьержкой, чем с ним.

Мадам Бувийон совсем не кокетничала, она не стремилась ни понравиться, ни удивить. Она просто думала вслух, хотя и не забывала о моем присутствии, а я ей казался всегдашним другом, и эта непринужденность создавала такую атмосферу доверия, что мне было бы сложно не отвечать ей откровенностью. Так что когда разговор зашел о Татьяне и о ее работе манекенщицей, я без всяких околичностей дал понять, что эта перемена в ее жизни меня разочаровала.

— Я вас понимаю, — сказала она. — Да что уж, я теперь не так, как раньше, горжусь тем, что она моя дочь. С другой стороны, я думаю, что именно храбрость, упрямство, совесть и делали Адриана таким тупым, да простит он меня, если мои слова дойдут до него. Мне кажется, что в ней есть нечто иное, а работа над дипломом по математике не позволяла ей раскрыться. Кто знает, что лучше для блага каждого из нас. Однако мне становится страшно, когда я вижу ее ужасную озабоченность из-за какого-то платья или пальто, которого у нее нет и о котором она мечтает, как когда-то мечтала о дипломе. Если ей придется когда-нибудь пойти к кому-то на содержание, мне будет горько до смерти, но самое ужасное — это мое осознание того, что я быстро свыкнусь со случившимся, а назавтра и вовсе перестану об этом думать. Русские эмигранты были такими мужественными, энергичными, а я — совсем другая. Я не умею делать ничего хорошего или хотя бы просто полезного. Когда умер муж и Татьяне в ее двенадцать лет пришлось кормить нас, я хотела пойти работать, но мне никогда и ничего не удавалось, а мне почти не стыдно. Самое же отвратительное, что во все периоды своей жизни — и раньше, и сейчас — я всегда счастлива, да, очень счастлива, даже если случается самое худшее. Тоску у меня вызывают только мозоли на ногах.

Оригинальный текст книги читать онлайн бесплатно в онлайн-библиотеке Knigger.com