Ярослав Галан - Страница 3

Как и подобает милостью божией властителю, он вроде бы избегает прямого вмешательства во внутриполитическую борьбу, предпочитая роль арбитра. Правда, в решающие минуты граф теряет самообладание, и тогда устами митрополита говорит плантатор, не на шутку встревоженный нарастающей волной народного возмущения. Убийство студентом Мирославом Сечинским в 1908 году императорского наместника графа Андрея Потоцкого во Львове до такой степени взволновало Шептицкого, что он без малейшего колебания приравнял смерть Потоцкого к мученической смерти Христа. В то же время он не нашел в своем святом арсенале ни слова осуждения, когда жандармы Потоцкого зверски убили ни в чем не повинного крестьянина-бедняка Каганца и его товарищей по борьбе за требование элементарных прав на труд и хлеб. А дети? На них-то и делали ставку иезуиты, стремившиеся воспитать из своих подопечных верных солдат католической церкви и австрийского императора.

Позже в памфлете «Плюю на пану» Галан вспоминал: «Каждое воскресенье учитель водил нас парами в церковь монашеского ордена василиан…. призывал любить императора Франца-Иосифа I и ненавидеть „москалей“, которых, говорил он, надо уничтожать под корень… Однако вместо того чтобы „бить“ москалей, пан отец, с легкостью бил нас, школяров».

Древние валы заросли лебедой и чабрецом, во многих местах обвалились, обнажая бурую кирпичную и каменную кладку. Здесь было тихо. Лишь жаворонок звенел в небе и пели в высокой траве кузнечики.

Если хорошенько порыться, на валах можно было найти немало сокровищ: стреляные гильзы, осколки, подчас и сломанный плоский тесак, а то и более старинный турецкий ятаган.

Но Ярослав забирается с приятелями сюда не для того, чтобы искать тронутые ржавчиной военные реликвии. Он уже гимназист, и заботы у него поважнее.

Иногда, как сегодня, он уходил к валам с другом Отто Аксером.

Садились где-нибудь в тени развалин и подолгу смотрели на гору. В голубоватой дымке жаркого полдня синели старые башни, острые шпили крыш.

— Интересно, сколько Перемышлю лет? — спросил задумавшийся Галан.

— Разное говорят… Во всяком случае, наш Перемышль — один из самых древнейших городов Галиции. В летописи Нестора он упоминается уже в 981 году.

— Мы с тобой в летопись не попадем. Это уж точно, — пошутил Галан.

Кто мог знать тогда, что пройдут по земле грозы и войны, придет 1961 год и жители Перемышля, празднуя тысячелетие со дня основания своего родного города, назовут одну из его улиц именем украинского писателя-коммуниста Ярослава Галана, а студенты, бегущие в педагогический лицей по тенистым аллеям парка королевы Ядвиги, будут знакомиться и с его, Ярослава, книгами.

— Книги принес?

— А как же, — Аксер улыбнулся. — Два сборника Ивана Франко. Только уговор: даю на три дня, не больше. Многие ребята просят.

Ярослав перелистывает переписанные от руки какие-то изжеванные тетрадки.

— Смотришь, что потрепанные? Они через десятки рук прошли.

— Кажется, из вашего класса кто-то попался?

— Не кто-то, а сразу десять человек. Заперлись в пустом классе и читали Франко. Здесь учитель их и накрыл.

— У нас то же самое, — буркнул Ярослав. — Только влипло меньше — шесть человек.

— Что с ними?

— Учитель в самую жестокую жару сажает их теперь на солнцепек. И еще издевается, гад такой! Говорит: «Ага! На концерте в честь Франко вы декламировали: „Мы стремимся к солнцу!“ Вот вам и солнце. Погрейтесь!..»

— Нужно как-то протестовать.

— Протестовать? Чтобы снова угодить на солнцепек? Не-е-ет! Мы этому гаду что-нибудь устроим. Чтобы век помнил и не смог узнать, кто его проучил.

…Есть люди, у которых развитие духовной жизни протекает особенно интенсивно с юности. Они завершают свой жизненный путь тогда, когда иные его еще только начинают. Вспомните, когда ушли из жизни Лермонтов и Полежаев — сколько лет им было! Каким зрелым человеком был в восемнадцать лет Александр Фадеев! В семнадцать лет Аркадий Гайдар командовал полком особого назначения.

…Проходит по земле человек. И когда станет он травами и цветами, воспоминанием и песней, когда время отобьет отпущенное ему судьбой, ясными становятся дали и расстояния пути, вехи которого — жизнь. Разные дороги выбирают люди. И след, на земле одного не похож на след другого. Есть, что оставляют после себя симфонии и сады, песни и звенящие под таежными ливнями трассы, книги и вздыбленные к небу домны. Ими украшается земля, ускоряется бег времени и истории.

Бывают и мотыльковые судьбы. Порой кажущиеся яркими. Но их бутафорский огонь никого не согрел, и от искры его не занялось ни одно сердце. За той далекой чертой, откуда никто не возвращается, продолжение пустоты бытия.

Для одних юность — время неопытности. Для других, как и для Галана, — время начала сознательной борьбы.

С Аксером Галан сблизился еще и потому, что отец Отто содержал в Перемышле небольшую музыкальную школу. К нему приходили учиться играть на цитре, мандолине и гитаре многие украинцы. Пришел и Галан, стал брать уроки игры на скрипке.

…Город словно готовился к празднику. Где-то в отдалении гремела медь военных оркестров.

— Опять парад? — Галан посмотрел на товарища.

— Сейчас увидим.

Едва они вышли на центральную улицу, как их остановил полицейский. Заняв всю ширину брусчатки, шли войска.

Отца арестовали ночью.

В дверь резко постучали; и когда мать, наскоро запахнув халатик, откинула крючок, на пороге появился усатый господин в штатском. За его спиной маячили фигуры двух австрийских жандармов.

Грубо отстранив мать, они вошли в комнаты.

— Александр Галан? — зло спросил усач.

— Да.

— Собирайтесь!

— Это какое-то недоразумение… В чем дело?

— Там, где надо, вам все объяснят. А недоразумения никакого нет. — Усач ухмыльнулся. — Какое тут может быть недоразумение. — Шпик открыл книжный шкаф. — Вся литература москалей представлена… Врагов империи.

На пол полетели переплетенные комплекты «Нивы», «Пробуждения», «Родины», тома Салтыкова-Щедрина, Достоевского, Льва Толстого…

Так отец Галана — австрийский чиновник, служака, педант, консерватор — оказался обвиненным в злостном умысле против правительства и «сочувствии к России».

Отца увели. Квартира после обыска — как после вражеского набега. Мать совсем заболела. Ярослав, пожалуй, первый раз в жизни почувствовал, что такое непоправимая человеческая беда.

Шел 1914 год. Австро-Венгрия готовилась к войне. Окруженный мощными фортами, сооруженными по последнему слову тогдашней военной техники, Перемышль был форпостом, нацеленным на юг России. В городах начались дикие расправы над мирным населением, симпатизировавшим России.

Об этих днях разгула национализма Галан даже через много лет не мог писать без отвращения и гнева: «Не было такого унижения, какого не испытывали бы тогда украинцы, заподозренные в симпатиях к России, и даже национальное имя их было предметом ненависти».

Он наблюдал такие «вещи, которые можно сравнить только с резней армян в Турции. В Перемышле среди бела дня 47 украинцев, в том числе и семнадцатилетний подросток, были зарублены гусарами».

Уже в самом раннем детстве Галан видел черно-желтые знамена Габсбургов с нашитыми на шелковых полотнищах изображениями хищного двуглавого черного орла, напоминающего злобного, рассерженного грифа. Под этими знаменами лихо гарцевали австрийские драгуны — в Перемышле проходили учения.

Легенды о неприступности фортов Перемышля старательно распространялись вперемежку с баснями об «австрийском рае» для галицийских украинцев. «У нас, и только у нас, — Пьемонт украинской культуры», — говаривали педагоги, состоящие на службе австрийского монарха, перемышльским школьникам и гимназистам, в числе которых был Галан. И звали юных галичан готовиться к тому историческому часу, когда они, «молодые орлы-самостийники», полетят в златоглавый Киев, к его золотым воротам, спасать большую Украину от гнета «москалей».

Среди людей, окружавших юного Галана, были и те, кто всерьез верил этой усиленно насаждаемой теорийке о «Галиции-Пьемонте».