ЯДЕРНЫЙ ЗАГАР - Страница 4

Дима ест плохо. Грызет без аппетита конец огурца, посасывает шматок сала, закидывает в рот крошки хлеба, приклацывает зубами, ерзает на скамье. Иногда делает дугообразные нырки головой и выдавливает из себя:

– Нейтрон его в корень!

– Чем недоволен, Дима? – настороженно спросил Пробкин. – «Козла» материшь?

Дима чуть нахмурился, изобразил на лице деланный гнев, сжал челюсти, враз обеими кулаками ударил по столу.

– Я эт-таго «козла», Фомич… – истово сказал он и громко, надсадно засопел носом.

– Ну ладно, ладно! Пить больше не дам. И так нутро зажарило, будто кусок огня туды швырнули.

– Ага! – сказали враз Вася Карасев и Федя. – Теплота чуйствуется.

Жар из нутра вскоре перебрался в голову. Воздух в комнате потеплел, сгустился. Пространство обузилось.

– Ну ладно, ладно! – повторил Фомич, которому не нравилась возбужденность Димы. – Шустер больно… – Он открыл пробку, взял Димину кружку с недопитым содержимым и слил спирт в канистру.

Ту же операцию вслед за ним проделали Федя и Вася. Пробкин закрыл канистру и поднял свой полированный стальной фужер:

– Ну, мальчики, от энтого не окосеем. По глоточку вкруголя.

Все сделали по глотку, а Диме досталось два глотка. На этот раз он закусывал основательно, слегка, подвытаращив в задумчивости налитые кровью глаза.

– Я, Фомич, эт-таго «козла»… – сказал Дима, преданно глядя на Пробкина и продолжая уминать свою долю закуски.

Фомич обмяк, глаза завлажнели. Давно уже заметил он, что слабее стал. Пьянеет быстро от малого количества спиртного. А раньше-то, в былые молодые годы. Эх-х!.. То, что было, то уплыло. А теперя с фактом надо считаться.

Он опять вдруг ощутил, как перехватило в груди, не болью, нет. Дыхания не хватает. Бес его!.. Вдохнешь – а там будто не легкие, а так. Пустое место… А хороши ребятки! Хороши…

«Люблю я вас, мальчики!» – мысленно сказал Фомич, придирчиво оглядывая каждого и не находя изъянов. В сердце потянуло от волнения, и он вдруг дернулся, будто от икоты.

Да-а… Всем вышли парни. И трудолюбием, и хваткой, и добросовестностью, и бесстрашием, и… преданностью.

Слезы заискрились в глазах Фомича, скатились и враз исчезли, будто в промокательной бумаге, в бесчисленных морщинах щек. Он бросил дряблые, старые руки на стол, расслабленно откинулся назад, посмотрел куда-то поверх голов ремонтников, будто сквозь стену – вдаль – своими бледно-голубыми, увлажненными еще слезой глазами, дернул головой, словно стараясь отогнать беспокоившее его видение.

Ремонтники робко завозились на скамье, кончили жевать и уважительно притихли. Все знали, что Фомич снова, в который уже раз, расскажет историю про сазана с Черного озера, историю из того далекого времени их сибирской героической работы.

– Вот сколь уж живу после того случая, мальчики, а из памяти нейдет… Будто не он, сазан тот лысый, на крюк угодил, а я, Иван Фомич Пробкин, собственной персоной… Да-а…

Он опустил голову, спрятал глаза, достал носовой платок и трубно высморкался. Щеки у носа и сам нос стали красновато-ржавыми после этого. Заодно незаметно Пробкин и слезу попутную отер платком. И лицо показалось после этого заплаканным, только что тщательно вытертым от слез.

– Чухна… Был там у нас внешний дозик Чухнов. Я его просто Чухна звал… Бывалоча, скажешь, ну, Чухна, взял бы на охоту ль, на рыбалку. А то все, мол, сам промышляешь… Он и впрямь был какой-то чухнистый. Все молчком, молчком, обкумекивает чего-то… Счас-то мне ясно, о чем он кумекал. Да-а… Так вот и живут люди… Одни всегда умнее и знают больше, а другие – дураки, как мы с вами. Вот таки каки.

В дверь требовательно постучали. Сильно дернули за ручку. Послышался треск. Ремонтники от неожиданности как-то распрямились даже.

Но Фомич вдруг гаркнул, хотя и налился от смущения малиновой кровью:

– Ступай, ступай! Оперативка! Скоро будем.

За дверью постояли, недовольно пробурчали что-то, и вскоре послышались удаляющиеся, шлепко пришаркивающие по пластикату шаги.

И все же Пробкин ощущал некоторую неловкость. Темп и настроение рассказа были сбиты. Он потаращил туда-сюда налитыми кровью глазами, попыхтел, будто изгоняя из себя смущение, наконец овладел собой и продолжил, правда, не тем поначалу голосом, слегка подостывшим, будто сникшим, но постепенно набрал знакомую всем интонацию и хриплость, в горле у него побулькивало, то и дело проскакивал влажный стреляющий кашель, похожий по звуку на удары кнута…

– Ну вот… Однажды чухляндия встретил меня, хитро так поглядывает исподлобья, а глаза холодные, коричневые, чухнинские… Хошь, говорит, Вань, поглядеть, какие поросята в нашем ХЖО (хранилище жидких радиоактивных отходов) водятся?.. Это, то ись, в хранилище жидких отходов, в которое превратили огромное Черное озеро… Чистейшее, я вам скажу, мальчики, озеро было когда-то. Да-а… Озерную воду прокачивали через плутониевую активную зону и возвертали назад. Небось помните… Эту рацуху внедрили у себя другие родственные объекты. Озера-то они впервые задействовали на охлаждение реакторов. Им и честь, правда… – Фомич сделал дурашливое выражение на лице и прыснул. Мол, сами себя накололи и радовались. – Внешние дозики временами округу обследовали. Брали пробы там, анализы… Не! Без понта, заезжали они далеконько, бывало же – попадалось и чистенькое. Вроде как дармовщинка… Штраф не грозил. Рыбохраны не было. А на Черном-то озере активность воды все росла и росла.

Участили чухонцы отбор проб, вылов живности. Да-а… Травушку-муравушку там, листочки-веточки… Чтобы знать, скоко живое радиоактивности в себя накопило.

Приехали, значит. Озеро – красотища! Тишина, лес по берегам. Санатории бы там строить… Но сосна уж тогда кой-где осыпалась, кора ржаво всшелушилась. Не те соки в землице. Деревья не дураки. Не то что мы с вами…

Тошновато стало чтой-то мне… Тишь кругом. Мертвость… А тут Чухнов сазана подцепил, подвел к берегу, приослабил леску. Я и обомлел… То была не рыба – свинья, ей-богу! Агромадный, он плыл медленно, кругами, переваливаясь с боку на бок. Будто неустойчивость у него. Пояснил Чухна. Лучевая, говорит, болезнь у него. От нее и пухнет… Да-а…

Выволокли мы его на бережок, а у него, бедняги, и чешуи нет. Облысел… У него ж чешуя – что у нас волосья… Лысый, стало быть, сазан… А глаза карие, дурные, выпученные. И по морде рыбины видно – болеет она, страдает… Чухнов поднес к сазану радиометр и отскочил. И мы отскочили… От него как от нейтронной бомбы светит… А бока его гладкие вздымаются, как бы дышит он. Зеркальные лысые бока переливчато посверкивают на солнышке, и ротик, ротик так жалобно искривляется, нервно так, будто пощады просит, будто жалуется на судьбу свою нескладную.

Стоим мы ошалелые. И жалко же, жалко рыбину. Прямо так жалко, хоть вой… А сколь ее в том озере? Как в атомном лазарете… Агромадное скопище больных лучевой болезнью… А сколь подохло?

Стоим, а тут откуда ни возьмись ворон подмахнул. Чернющий, зараза, как южная ночь. Присел в двух метрах от сазана и пошкандыбал. И тож. Пошатывает, гляжу, вещуна… Подковылял, вспрыгнул на зеркальный бок и стал дырявить клювом живую еще рыбу.

Ах ты, думаю, собака! И дуплетом в него. Из обоих стволов сразу. Только пух да перья черным дымом. И сазана размозжил… – Фомич жестко закашлялся, до слез, потом долго отирал платком глаза и дряблые щеки. Лицо его снова стало каким-то жалобным, будто только что после слез. – Видение-то осталось. Вот так… Пух да перья… Черный дым и размозженные ошметки сазана… И нервный ротик рыбины, молящий о судьбе своей… А то думка такая – эт он просил, чтобы пристрелил я его, избавил от муки. А?..

– И разжалобил ты нас, Фомич… – вздохнул Вася Карасев и вдруг распрямился. – Так на работу не подымешь. Эх, сазаны мы, сазаны!.. – засмеялся Вася, и его воспаленные веки еще более завлажнели.

Лицо Фомича вдруг подобралось, посерьезнело. Ему показалось, что его гвардейцы будто расслюнявились, обмякли. Не ко времени это он про сазана вспомнил. Тут ядерная активная зона расплавилась, ждет их геройского труда, а он, старый дурак, слюни распустил.