Я жду отца (сборник) - Страница 3

Мне было девять лет. Я не помнил вкуса пирожных и других невероятно вкусных вещей. Я не хотел их. Я хотел простого, черного, живого, дышащего хлеба.

Я хотел есть. Есть. Есть. Хотел опьянеть от сытости. От тепла. От солнца, которое каждый раз загоралось во мне, когда я был сыт.

Мне хотелось лета и хлеба.

А была осень. Беспощадная голодная осень. И осени не было конца.

Сегодня мы топим печку. Это не такое простое дело. Особенно когда топить нечем. А есть у нас только жалкие кусочки толи, гнилые доски, мокрая бумага.

Бабка колет доски на тонкие щепочки. Бабка колдует. Она кладет щепочки в голодную пасть печки. Она перекладывает щепочки толью.

— Зажечь спичку? — спрашиваю.

— Что ты, что ты! — говорит бабка. — Ты еще маленький. Печка тебя не послушается.

Да, да, я еще маленький. Печка меня не послушается. Не загорится. Не зашумит. Не загудит. Пламя не забьется. Тепла не будет.

Печка не доверяет маленьким.

Печка верит взрослым. Тем, кто делал ее из обломков кирпича. Тем, кто замазывал ее щели. Тем, кто познал суровую радость ее тепла.

Бабка чиркает спичкой. Огонек бежит по толи. Горит. Щепки трещат, шипят. Дым валит в комнату. И вдруг вырывается пламя. Печка — ожила. Загудела:

«Сейчас, сейчас… Потерпите немного. Сейчас будет тепло. Терпение… Терпение… Главное — я снова с вами! Послушайте, какой у меня ровный, гулкий голос — у — у-у!..»

Я сижу на полу возле печки. Я смотрю на огонь. Тепло! Я плыву в теплом море. Я взмахиваю руками. Плыть! Плыть! Или — жить, жить! Одно и то же!

Красные отсветы пламени играют на полотенце, висящем на спинке стула. Это — не полотенце. Это — знамя зари!

Слушайте, дожди, осени, войны, зимы, холода, голод, я не боюсь вас. Плевал я на вас. Никогда не победите меня. Это я вам говорю, человек!

Я сижу на полу. У печки. Я смотрю на огонь.

А бабка крутит мясорубку. Ее одолжил наш сосед — шофер. Он одолжил нам мясорубку и несколько картофелин.

Бабка крутит мясорубку. Земля крутится. Комната крутится. Тепло!

Знаете, что такое драники? Это самая вкусная штука после хлеба! Уверяю вас, это потрясающе вкусно. Как приготовить? Спросите у бабки. Она лучше меня вам расскажет.

— Берете картошку. Так. Трете на терке. Или пропускаете через мясорубку. Добавляете немного отрубей. Делаете лепешки. Кладете на раскаленную сковородку. Если есть рыбий жир, льете одну столовую ложку. Если нету — воды. Жарите. Вот вам и драники.

Драники — от глагола драть, тереть. Перетирать картофель на терке или пропускать через мясорубку. Тут все зависит от вкуса. Если вы вегетарианец, трите. Если вы любите мясо, пропускаете через мясорубку. Драники, драники — деликатес! Оладьи — на рыбьем жиру или на воде.

Есть и другой способ. Аккуратно чистите картошку. Затем пропускаете шелуху через мясорубку и из «фарша» делаете драники. Картошку следует варить отдельно. Тогда у вас получится три блюда. Первое — картофельный бульон. Второе — пюре. Третье — драники… И если у вас вдобавок найдется кусочек хлеба, то…

К приходу матери у нас было все готово — и обед, и тепло. Мать улыбнулась.

— Разве сегодня праздник? А впрочем, — сказала мать, — сегодня праздник. Завтра я выхожу на работу. Буду расчищать улицы. Нас целая бригада… А потом мы будем строить… Дома, театры — все, что было до войны.

За окном неожиданно посветлело. Тучи ушли, и робкое сентябрьское солнце глянуло на землю. Оно висело низко — низко, вот — вот готовое спрятаться за городом.

Солнце. Солнце. Солнце.

Солнце взошло вечером.

Но оно будет теперь всходить каждый день. Утром.

Кончились дожди. Солнце, солнце. Солнце — надо мной. Над нами. Над городом. Над домами. Над землей.

А земля кружится в сентябре. Летят желтые листья — печальные письма осени. Летят письма с фронта. И много таких писем, каких лучше бы никогда и не получать.

Это извещения о смерти. Похоронки.

«Ваш сын (муж, отец) пал смертью храбрых в бою под Ленинградом (Воронежем, Курском, Орлом, Минском)».

Лежат мертвые. В их глазах стынет солнце.

Глаза мертвых — солнца. Они — стынут. Они — умирают.

А солнце кружится в сентябре. А сентябрь рассылает печальные письма. А письма получают — сыновья, матери, жены, братья, сестры. И плачут. И кричат:

— Будь проклят тот, кто убил вас!

Они проклинают войну.

А старики говорят о войне:

— Нынче, безмозглая, у Анютки сына уволокла. И когда придавят эту гадину? Когда?

Люди верят: скоро!

Люди хотят: мир!

Люди знают: солнце будет всходить утром!

Так должно быть. Так будет!

Осень называли сиротской. Тогда много солдат вернулось домой инвалидами. А еще больше — не вернулось.

Приходили санитарные эшелоны. Много — много эшелонов. Я смотрел на солдат, и каждый из них казался мне отцом.

Солдат встречали с цветами. Кипели пламенем георгины, и ораторы говорили о вечной славе погибшим.

Я брел с вокзала, и закатное сентябрьское солнце переходило мне дорогу и, засыпая на ходу, пряталось за дальними развалинами.

Когда мать приходила с работы, я говорил ей:

— Скоро и папа вернется.

Она кивала головой и смотрела на пламя в печке. Пламя было похоже на георгины. Мать всегда молчала, когда я говорил об отце. А бабка всегда говорила:

— Неизвестно, какой он еще вернется. Может, такой, что лучше бы ему и не возвращаться.

Я знаю, почему она так говорит. Я знаю, почему молчит мать. Они думают, что я маленький и многого не понимаю. Но это понятно и мне.

Мой отец не вернется. Он погиб в сорок первом. Так было сказано в извещении — маленьком квадратном бумажном листке.

Погиб… Черное слово… Белая бумага… Белая — белая…

Мать: «Не верю! Не верю!»

Бабка: «Надо ждать. В такой неразберихе легко ошибиться».

Я: «Папа, это ведь неправда, что ты погиб? Скажи, папа!»

Мать берет меня за руку. Сорок второй — отступление.

Усталые лица солдат. Черная лента людей, покидающих город.

— Сейчас невозможно выяснить, насколько это верно, — сказали матери в военкомате. — Возможно, ваш муж попал в окружение… Без вести пропал…

— Но мне прислали похоронную…

— Я могу выдать вам извещение, что ваш муж жив и здоров.

— Как вы жестоки!

— Война… Нет времени для чувств… Простите, если обидел. Вы должны понимать… Скажу одно — верьте, надейтесь, ждите. Чудеса бывают.

Верьте. Надейтесь. Ждите. Чудеса бывают…

Да, чудеса бывают. Вот вернулся же Маруськин Петька. Без руки, а вернулся.

— Петь, ты Ивана не встречал?

— А Тихона?

— А Сергея?

— А Трофима?

— А Василия?

— Граждане соседки! — кричал Петька. — Отвалите! Живы ваши, живы! И Тихона видал, и Ивана, и Трохвима, и Ваську. Всех видал. Все живы. Поклоны вам шлют… А писем писать — некогда! Какие письма, женщины?! Война… Ждите, вернутся ваши мужики. Мое слово — закон!

Женщины уходили:

— Слава те господи! Спасибо, Петечка, утешил. Да и верно, какие тут письма! Им, нашим солдатикам, некогда. Воюют…

А Петька пил водку, орал песни, а потом рыдал:

— Никого не видел! Из этой мясорубки сам черт не вырвется… Войнища проклятая! Инвалидом сделала!

Тогда все гадали. Гадали на картах, воске, пепле. Гадали для того, чтобы хоть чем-то подкрепить свою надежду.

Бабка тоже гадала. Мы с матерью садились за стол и смотрели на нее. А бабка брала затертую колоду карт, тасовала, бормотала и начинала гадание. Сначала она доставала трефового короля. Говорила матери:

— Задумай крепко…

Мать брала карту. Долго держала ее. Потом осторожно клала на стол.