Я вышла замуж за покойника - Страница 33

— Непосредственной опасности нет, — поспешил успокоить Паркер. — Но в ближайшие час-два ничего не могу обещать. Очень сильный приступ. Серьезнее, чем когда-либо раньше, — глядя им в глаза, добавил он.

Последний, уверенно решила Патрис.

Зарыдав, она как-то обмякла, и доктору с Биллом пришлось усадить ее в кресло рядом с дверью комнаты больной.

— Не надо так, — укоризненно заметил доктор со свойственной профессии бесстрастностью. — В данный момент рано еще плакать.

— Это потому, что я страшно устала, — невнятно оправдывалась она.

И почти прочла его мысли. Не мешало бы вернуться домой чуть раньше.

Сестра помахала перед носом ваткой с нашатырем, сняла с Патрис шляпу и мягко погладила по волосам.

— Как малыш? — успокаиваясь, спросила Патрис.

Ответила тетушка Джози.

— Знаю, как за ним смотреть, — суховато сказала экономка.

В данный момент Патрис была в немилости.

Дверь отворилась. Снимая на ходу очки, вышел Тай Уинтроп.

— Вернулись… — начал было он. Потом увидел их. — Хочет видеть вас.

Оба разом шагнули вперед.

— Нет, не тебя, — сказал он Биллу, отстраняя его. — Только Патрис. Хочет видеть вас наедине, без лишних глаз. Повторила это несколько раз.

Паркер жестом попросил подождать.

— Сначала проверю пульс, — заявил доктор.

Патрис посмотрела на Билла. Как он это воспринял? Тот спокойно улыбнулся.

— Понимаю, — пробормотал он. — Способ поговорить со мной. К тому же неплохой. Пожалуй, самый лучший.

Паркер вышел.

— Пару минут, не больше, — неодобрительно произнес он, косясь на Уинтропа. — А потом все оставим ее в покое, дадим отдохнуть.

Патрис вошла в комнату. Кто-то закрыл за ней дверь.

— Патрис, дорогая, — послышался тихий голос.

Она подошла к постели.

Лицо мамаши Хаззард находилось в тени — так поставили лампу.

— Подними ее повыше, дорогая. Я же еще не в гробу, — попросила больная.

Она смотрела на Патрис точно так же, как в тот первый день, на станции. В уголках глаз разбежались лучики морщинок. Чуть смущающий, но добрый и такой доверчивый взгляд.

— Я не думала… — услышала Патрис свой голос. — Мы задержались дольше, чем предполагали… Такая прекрасная ночь…

Две немощные руки потянулись ее обнять.

Патрис упала на колени, покрывая их поцелуями.

— Я люблю тебя, — страстно молила она. — Хотя бы это правда; о, хотя бы это! Если бы я могла доказать. Мама. Ты моя мама.

— Не надо, дорогая. Я и без того знаю, — с трудом проговорила мама Хаззард. — Я тебя тоже люблю и всегда знала, что ты тоже меня любишь. Ты моя маленькая девочка. Запомни: ты моя дочка. — Потом тихо добавила: — Я тебя прощаю, дорогая. Прощаю свою дочку. — Погладила Патрис по руке. — Выходи за Билла. Благословляю обоих. Там… — Слабой рукой показала за плечо. — Под подушкой. Я попросила Тая положить кое-что для тебя.

Патрис достала из-под подушки длинный запечатанный неподписанный конверт.

— Держи у себя, — сказала мама Хаззард, трогая конверт. — Никому не показывай. Это одной тебе. Не открывай, пока… меня не станет. Это на всякий случай. Когда станет очень трудно, вспомни… и открой. — Старая женщина тяжело вздохнула. Разговор окончательно утомил ее. — Поцелуй меня. Время вышло. Давно вышло. Чувствую это каждой частицей своего старого немощного тела. Ты этого не чувствуешь, Патрис, а я вот чувствую.

Патрис наклонилась и коснулась губами ее губ.

— Прощай, дочка.

— Спокойной ночи, — поправила Патрис.

— Прощай, — мягко, но настойчиво повторила больная.

На ее лице появилась слабая торжествующая улыбка, говорившая, что старой женщине известно больше, чем думают.

Одинокое бодрствование у окна. Давно рассвело. Патрис смотрела невидящим взглядом, ждала, надеялась, временами впадала в отчаяние, казалось, умирала сама. Постепенно гасли звезды и с востока медленно наплывал страшный смертельно серый рассвет. Никогда еще ей так не хотелось, чтобы он не наступал, потому что темнота, укрывавшая ее скорбь, с каждым проблеском света все больше растворялась, пока не исчезла совсем.

Патрис походила на статую в синеющем окне. Прижав к стеклу лоб, она устремила глаза куда-то в пустоту, ибо ничего, кроме пустоты, за окном не было.

Неужели она обрела свою любовь лишь для того, чтобы потерять, чтобы отказаться от него? Зачем узнала, что любит его? Зачем ей было это знать? Нельзя ли было уберечься хотя бы от этого?

День был не просто пасмурный, ветреный. Все вокруг будто покрыто сухим, остывшим пеплом. Легкий, как мазки акварели, налет розовых, голубых и желтых оттенков никому не был нужен. День умер. И Патрис сидела у его могилы.

И если существует на свете искупление грехов, которые нельзя полностью исправить, о которых можно только сожалеть, то сегодняшним скорбным бдением она вполне его заслужила. Но может быть, его вообще не существует…

Умерли все мечты и надежды. Искупать больше было нечего.

Патрис повернулась, медленно оглядела комнату. Малыш проснулся, улыбается ей. Впервые у нее для него не нашлось ответной улыбки. Она не в силах была улыбнуться. Улыбка на ее лице в этот час была бы чем-то неестественным.

Патрис отвернулась, не смогла долго смотреть на него. Что толку плакать? Плакать перед малышом. Малышу можно. Матери нельзя.

За окном появился мужчина со шлангом — поливать газон. Растянув шланг на всю длину, положил на землю и вернулся пустить воду. Рядом с неподвижным наконечником заблестела, переливаясь, трава. Воды не видно — наконечник уткнулся в землю, — но хорошо видно, как заколыхалась трава.

Увидев ее в окне, мужчина, как и в тот первый день, приветливо помахал рукой. Не потому, что она — это она, а просто в его мире все в порядке. Утро прекрасное, и он машет, потому что у него хорошее настроение.

Патрис отвернулась. Не потому, что не хотела заметить дружеского жеста, а потому, что постучали в дверь.

Женщина устало поднялась, подошла к двери, открыла.

На пороге молча, потерянно стоял старый человек. Отец Билла. Поникший, сильно сдавший. Чужой человек, принимающий ее за дочь.

— Она только что скончалась, — беспомощно разводя руками, прошептал он. — Твоя мать только что умерла, дорогая. Не знал, куда пойти, кому сказать… вот пришел к тебе.

Казалось, что он так и останется стоять, понурившись, недоуменно разводя руками.

Патрис тоже стояла не двигаясь. Это все, что она могла сделать. Вся помощь, какую могла предложить.

Листья умирали, как умерла она. Умирало лето. Умирала, нет, умерла прежняя жизнь. Ее только что похоронили.

«Как странно, — думала Патрис. — Чтобы продолжить путь, двинуться к новой жизни, нужно сначала так или иначе испытать что-то вроде смерти. Как было со мной».

Листья умирали. Черная вуаль их смерти скрадывала апоплексические оттенки багряного, оранжевого и желтого цветов, уступающих только огненно-красному закату.

Лимузин с подобающей событию скоростью возвращался в город. Патрис сидела между Биллом и его отцом.

«Теперь я хозяйка дома, — размышляла она. — Единственная женщина в их доме. Потому и сижу между ними, в центре, а не с краю».

И хотя она, возможно, не знала, как это сформулировать даже для себя, но инстинктивно понимала, что общество, частью которого она теперь была, в своей основе является матриархальным. Женщина объединяет всех обитателей дома, стоит во главе каждой семейной ячейки. Не навязчиво, агрессивно, напоказ, а за стенами, где по существу и находится дом. Теперь она унаследовала это положение. Нескладная девчонка, когда-то стоявшая перед запертой дверью.

Рядом находится тот мужчина, женой которого она станет. Которому будет преданно служить, всеми силами стараться избавлять его от уныния и одиночества.

Одной рукой Патрис ласково гладила руку отца. Другой держалась за крепкую руку Билла. Как бы говоря: вы мои. А я ваша.