Я внук твой - Страница 7

“Наполеон”, в клубе “Самара”, в клубе “Манхаттан” и прочих уважаемых учреждениях. Самый большой сенегалец просто стоял и морщил лоб, быстро говоря и тряся перед собой раскрытой ладонью.

Мохаммед, в ответ доказывая что-то сенегальцам, увидел меня и кивнул, Маджиб положил мне руку на плечо, еще один араб улыбнулся мне. “Не волнуйся, все хорошо”, – сказали они. И потом мы тихо отправились по домам, точнее, мы с женой отправились в отель, девушка Мохаммеда – в другой, а Мохаммед нас всех проводил. И нерастраченная “буха” еще долго попусту бегала вместе с кровью у меня по жилам.

Молодая критикесса из Туниса прочитала свою рецензию на мою книгу, я понял, что ей не слишком нравится литература такого типа.

Теперь пришло время выступать мне. Я признался, что пишу новый роман

– про своего дедушку. Я рассказал, как читал его мемуары “О незабываемом” – необыкновенно занудное повествование о его участии в событиях 1914-1918 годов. О том, как он был в подполье, организовывал демонстрацию ткачих с какой-то питерской фабрики. И единственной фразой в этой книге, где сквозило настоящее чувство, была такая: То, что мы пережили между буржуазной февральской и социалистической Октябрьской революциями, это остается самым волнующим, самым ярким воспоминанием моей жизни.

А потом он попал в обойму – быстрая карьера, доверие Сталина, и, главное, остался там, в этой обойме, до пенсии. В самой первой десятке. И сам не сел, и вся его семья уцелела. И потом, в перестройку, когда их, мертвых, уже всех с говном мешали, тоже как-то благополучно все прошло, никто о нем и не вспомнил почти.

Так, типа, – серенький, исполнительный чиновник.

В конце я поведал о бабушке, она всегда нравилась слушателям. Она явилась воплощением русской всепрощающей женщины, страдающей и жертвенной, любовь которой не зависит от того, какая революция или пятилетка стоит на дворе.

– Вы правда собираетесь об этом написать? Я бы хотела, чтобы вы подписали мне вашу предыдущую книгу, хотя она и во французском переводе. Моя фамилия Дурасова. Майя Дурасова. – Тетенька с лицом из старых немых кинофильмов смотрит мне в глаза.

– Те самые Дурасовы?

– Да. Мои родители уехали оттуда. Но как вы это пишете? То, о чем вы рассказывали? Это нужно столько сил…

– Пишу. Вы знаете, это трудно – писать такую личную вещь. Иногда не хочется говорить правду, хочется скрыть какие-то, казалось бы, неважные вещи. Но они оказываются ключевыми.

– Спасибо. Я буду следить. Я хочу прочитать эту вашу будущую книгу.

Я провожу ночь и половину следующего дня в Намюре. Потом меня увозят в какой-то еще крохотный городок, где я говорю почти то же самое.

– Але, это Бенуа. Ты получил фотографии?

– Да, спасибо. Такая огромная пачка, мне хватит ее на всю жизнь.

– Ты занят сегодня вечером? Мы с женой хотели пригласить тебя к нам на чай. Это всего семь километров от твоей виллы. Так что мы – соседи.

– Отлично, я готов.

Бенуа заезжает за мной, и мы вдвоем сначала отправляемся смотреть настоящую ветряную мельницу. Мы поднимаемся наверх и наблюдаем, как жернова с наслаждением трутся друг об друга, словно коровы об изгородь. Смотритель в широкополой шляпе кивает мне:

– У вас в России тоже есть одна такая мельница между Петербургом и

Новгородом. Я был там.

Потом мы заезжаем в старинный замок и гуляем по саду. А потом, когда экскурсия закончена, мы едем в маленький город Хоик и видим наконец кирпичный старинный дом, в котором живут Бенуа, его жена Хелена и их дети. Мы въезжаем во двор и выходим из машины, хлопаем дверцами.

Из-за двери выглядывает Хелена и говорит о чем-то со своим мужем. Я курю и размышляю о том, какие бывают серьезные и неприветливые выражения лиц у бельгийских женщин.

– Илья, я приношу свои извинения. Мы не сможем прямо сейчас попить чай и поболтать. Хелена сказала мне, что, пока мы гуляли по замку, в госпитале умерла моя мама. Я и Хелена, мы должны сейчас ехать туда.

Вся семья уже собралась.

– Бенуа, я теперь знаю дорогу и дойду пешком. Всего семь километров.

– Да нет, что ты. Во-первых, можешь подождать нас здесь. Хелена приготовила тебе пирог. Мы вечером вернемся и посидим. Но если ты не знаешь, чем занять себя два-три часа, то я тебя отвезу на виллу.

– Давай лучше я заеду в следующий раз.

– Ну, хорошо, тогда поехали. Извини, что так вышло.

Бенуа сбивался немного с пути на этих узеньких дорогах среди кукурузных полей. Хотя, я уверен, он их знал наизусть. Ладно, ладно, бон, бон, приговаривал он, постукивая ладонью по рулю.

Жизнь есть жизнь.

– Я сначала подумал, что у тебя очень сердитая жена. Я ведь не предполагал, о чем она тебе собирается сказать.

– Нет, она чудесная. Просто сообщать такие новости всегда неприятно.

– А отец жив? – спросил я.

– Отец жив. Ему сейчас уже больше чем девяносто. До этого он был занят с мамой. Но что он будет делать сейчас – я не представляю. Ты знаешь, нас было девять детей. Когда одни выходили замуж или женились, другие еще оставались в доме. А когда младшие, такие как я, уходили, то у старших уже появлялись внуки. Это был дом. Потом, конечно, постепенно все разъехались, разошлись по разным городам, построили свои дома, но оставалось еще что-то. У отца был старый друг, с которым он два раза в неделю сидел по вечерам и пил пиво.

Теперь друг умер, мама тоже. Друг умер две недели назад. Бон.

– А сколько лет тебе?

– Пятьдесят. Если бы я трахнул свою первую любовь в четырнадцать лет, то я мог бы быть тебе папой.

– Бенуа, когда умер мой отец, вернее, когда я об этом узнал, было одиннадцать вечера тридцать первого декабря. У нас с моей первой женой собрались гости праздновать Новый год. И я не хотел выгонять их на улицу. Я ничего им не сказал и делал вид, что мне весело, до пяти утра.

– Ты знаешь, Илья, есть такие ситуации… Ты читал Рабле? Ты можешь понять, что такое веселая смерть? Смерть и праздник одновременно.

Может быть, это такое прекрасное и древнее, от чего мы все ушли?

Может быть, это было как раз то, что произошло, когда умер твой отец? Я странные вещи говорю, я сейчас как будто немного пьяный…

– Я был такой же тогда. Как пьяный. Потом я был занят подготовкой к похоронам и поминкам. Это был девяносто второй год, тяжелое в России время, даже водку давали по специальным талонам. Потом, на поминках, я следил за гостями и помогал тем, которые перебрали. И только после этого, через несколько дней со мной что-то случилось. Я остался дома один, начал плакать, разбил шкаф и зеркало.

– Ты сказал отцу прощай?

– Нет. Может быть, это как раз из-за этого. Я старался поддержать его перед операцией. Говорил, что все будет хорошо. А ты?

– Я успел. Я был там вчера. Она уже, наверное, ничего не слышала, была в коме. Но я хочу думать, что слышала. Бон. Два дня назад мама нормальная была, а вчера уже в коме.

– Бенуа, я всю дорогу вспоминаю, как это будет по-английски, сейчас как будто вырубило. Бывает. Я помню зато по-французски – же дезоле. Я сожалею.

– Спасибо. Странно, но какие-то такие специальные слова действительно ждешь. Они как будто формальные, но очень важные. Я не знаю, почему я так откровенно с тобой говорю. Бон. – Он опять стукнул по рулю, совсем не сильно, просто подкрепляя свои слова, убеждая себя самого в чем-то. – Но услышать это важно. Как будто обряд какой-то. Я, может быть, буду сейчас нести чепуху, ты меня не слушай. Мы все равно уже скоро приедем. Просто я сейчас кое-что хочу сказать. Я так сильно чувствую, что мы все отошли от каких-то важных вещей. Сейчас…

Бенуа замолкает и просто ведет машину минуты три молча. А я думаю, как выглядят бельгийские морги. Когда я попал в наш, московский, получать справку о смерти отца, то меня долго вели по коридору, где валялись разбитая гитара, разодранные старые матрасы и куски ваты из них, эмалированные тазики и составленные одно в одно ведра. Я думал, что теперь тело моего отца может быть отчасти набито ватой из старых матрасов, но это меня в тот момент не очень беспокоило. Меня беспокоила справка, которую они мне должны были выдать, и будет ли цена этой справки соответствовать количеству денег в моем кошельке.