Я внук твой - Страница 15

А потом, через какое-то время, я понимаю, что уже наступило утро.

Просто мы приехали туда, где начинается утро. Что скоро уже конечная станция, проводница пройдет по вагону, будя заспавшихся людей, пассажиры начнут сворачивать матрасы, сдавать простыни, доставать баулы с верхних полок и прощаться.

А Муки еще спит, и мне жалко будить ее. Потому что она тоже почувствует, что наступило утро, что эта комната в отеле “Ибис” превратилась просто в комнату в отеле, где мы запачкали постельное белье. Она, улыбаясь, скажет до свидания девушкам на ресепшене, легко пройдет, ловя взгляды, по улице до своей работы, приготовит себя к тому, чтобы сидеть весь день в информационном центре и отвечать на звонки.

И самое страшное, что она будет рада этому новому утру, которое принесет ей еще один день в жизни, еще несколько комплиментов и признаний в любви, может быть. В этот день она опять наденет контактные линзы, юбку, сапоги, трусики, она будет носить их, чувствовать на себе, играть, переживать, скучать по мне или отвлекаться на разговоры с другими людьми, обдумывать планы. И с наступлением вечера ее одежда, и сапоги, и линзы начнут опять утомлять ее, утомлять глаза, тело, ноги, она снимет их и опять будет путешествовать вместе с кем-то по неизмеримым пространствам сквозь темное небо.

И я теперь уже не сторожу время, я хватаюсь за него, ускользающее.

Верчу головой в сереющей комнате, пытаюсь на ощупь потихоньку найти часы. Пытаюсь удержать этот поезд, кладу руки на кровать и опираюсь на них, напрягаюсь, как будто моя маленькая масса, мое худое тело может остановить безостановочное движение. Мне кажется, что я пьян и меня укачало в вагоне. И что проводница будет ругаться на меня и трясти, пробуждая перед самым вокзалом. Нажрутся и спят! Им-то по-барабану, а мне вагон убирать. Вставай, а то в депо уедешь, слышишь?

И тут Муки просыпается. Она вспугивает меня, как внезапно вышедший на крыльцо хозяин, и я опять радостно облизываюсь, переминаюсь передними лапами, виляю телом.

Она кладет голову мне на живот, довольно урчит и ненадолго затихает.

Ей приятно быть маленькой девочкой, котенком и делать вид, что она не хочет вставать. Я не верю в это. Я знаю, что она хочет этот день, что она хочет прожить его, что это конечная станция только для меня, а для нее – это опять новый город. Она будет готовиться к нему, расправлять перышки, глядеться в маленькое зеркальце, как делают все девушки, когда поезд тянется мимо “Москвы-сортировочной”, когда в окошках уже видны башенки вокзала.

И Муки опять с удовольствием войдет в этот старый и скучный

Брюссель, даже если ей будет очень грустно. Откроется “Гринвич” с красными сиденьями. Развеселит кого-то дедушка с трубкой в зубах, выглядывающий из окошка на улице Блэс, напротив маленького кафе, где столики стоят на тротуаре. Такой китч, почти что Париж, только без французов. Да, еще женщина проведет мимо двух смешных мопсов (два мопса – дабл китч), улыбнется.

– Пора вставать.

Муки, как всегда, быстро целует меня. Пока я тяну руку, чтобы обнять ее, она уже выпрыгнула из кровати и намотала на себя шаль. Она стоит передо мной, как перед зеркалом, довольная и красивая. И оказывается

– уже светло, небо стало голубое над этими красными черепичными крышами.

Я вижу, как рыже-черная изогнутая прядка касается уголка изогнутых губ.

Она уже в душе, слышно, как вода плотно бьется об ее тело, потом падает вниз, на пол кабинки. Я, наверное, так хотел затормозить время, что просто сам стал очень медленным. И это не может ничего изменить или оттянуть.

– Ты можешь тоже заходить ко мне. Хочешь?

Я захожу в душ и первый и последний раз в жизни вижу Муки с мокрыми волосами. И это кажется мне очень красивым, ее улыбка как будто становится шире без этого летающего каре. Мы стоим под струями воды и делаем вид, вернее, я делаю вид, будто еще тысячу раз буду стоять с ней под душем. Я шучу, целую ее в мокрый нос, намыливаю себе подмышки. Мы просто проснулись утром в своем доме, я ненадолго разлучусь с ней, потому что ей надо бежать на работу, у нас еще будет вечер, а потом еще куча вечеров вместе. Я думаю, что я еще никогда не ругался с Муки, это, должно быть, очень интересное занятие, мне хочется посмотреть, как она мне серьезно будет выговаривать за что-нибудь. Например, за привязанность к алкоголю.

Когда я выхожу из душа, она уже одета, уже надела контактные линзы.

У нее уже другой взгляд, она встряхивает свои волосы руками, она уже почти готова. Потом она ест яблоко и пьет минералку.

– Не смотри на меня, как я кушаю. Мне немножко стыдно.

И вот теперь, я знаю, она действительно готова. Ей было не стыдно скакать на мне и улыбаться, даже смеяться легким, странным смехом оттого, что хорошо. Она не стеснялась ничего. А теперь ей неудобно преломить со мной яблоко. Она даже оставляет его недоеденным на столике около кровати.

И мы выходим из комнаты, спускаемся в лифте, где она опять (видимо, в лифте нужно всегда целоваться) коротко прижимается губами к моей щетине, потом она говорит оревуар девушкам на ресепшене, и мы попадаем с ней в солнечный город.

– Во сколько у тебя будет перерыв?

– Это будет двенадцать и половина. Фф… Эмр-р… Половина к первому. Но почему по-русски так странно, что половина к первому? Надо сказать половина к двенадцатому. Я никогда не могла понять это русское время.

– Это потому, что после двенадцати начинается уже новый, первый час.

Закончилось вчера, началось сегодня. Наступило двенадцать – и пошел первый час. Потом прошло пятнадцать минут первого часа, потом половина первого часа. Первый час доходит, начинается второй. Слово

часа можно не говорить. Понимаешь?

– Ты так хорошо все объясняешь. Я бы хотела, что ты был мой профессор. И я бы могла тебе отвечать экзамен. Половина первого.

– Ты же не любишь старых?

– Но ты молодой профессор. Такой симпатичный. Такой, что я хочу тебя.

– Хорошо, я согласен. Я буду твоим молодым профессором.

– Ты знаешь, мне бы даже хотелось, чтобы ты наказал меня сегодня ночью за плохой русский язык или за что-то плохое, но другое. Как учитель. Нет, не слушай, я говорю глупые слова. Просто хотелось, чтобы ты был, как зверь. Зверь, да?

Муки вопросительно глядит на меня, и я киваю.

– Нет, не большой зверь, но маленький. Зверчик. Чтобы немного укусал, даже чуть-чуть бил.

Мы проходим по Марш-о-Пуле, потом по Марш-о-Зерб. В витринах открывающихся бутиков стоят женские манекены, как статуи святых в католических храмах. У них такие же отрешенные, смиренно склоненные лица. Складки одеяний неподвижны. Продавщица за стеклом меняет костюмы на манекенах, засовывает отнятую, негнущуюся руку в рукав пиджачка. Другая женщина, помоложе, держит в руке пластмассовую голову Иоанна Крестителя в черном лохматом парике.

Мы доходим до самого начала улицы Инфанты Изабеллы. Через две минуты я пойду обратно, а она начнет рабочий день.

– Смотри, такие спортивные брюссельуаз!

– Что, Муки?

– Нет, извини, я ошиблась. Я думала, как необычно, что такие спортивные. Но это не брюссельуаз.

Улицу переходят две симпатичные негритянки в велосипедках и обтягивающих майках.

– Разве черные не могут быть брюссельцами?

– Милый, ты знаешь, я хотела тебе сказать. Аэропорт такое плохое место, чтобы попрощаться. Там всегда много людей грустные. И много плачут. Если ты хотел бы, я приеду, конечно, провожать, но я совсем не хочу делать это там.

– Хорошо, Муки, не нужно, если ты не хочешь. Может быть, ты права.

Мы попрощаемся, например, в “Гринвиче”.

Для того, чтобы показать, что я не обижаюсь, я целую ее. Сейчас она не оглядывается украдкой перед тем как ответить. Потом глядит на меня, чуть опустив голову, ноздри становятся тонкими, как будто снова немного проступают невидимые веснушки. Или мне это кажется?