Я сражался в Красной Армии - Страница 15

Мы были поражены. Всем было совершенно ясно, что никакое наступление для нашей дивизии было невозможно, во первых, в силу того, что мы имели дело с опухшими от голода людьми, годными лишь, в лучшем случае, для несения тыловой службы, а во вторых потому, что моральное состояние дивизии и нашего полка, в частности, свидетельствовали о полной невыполнимости этого приказа в данный момент. Но приказ есть приказ. Командир батальона продолжал давать указания командирам рот, объясняя обстановку и устанавливая конкретные цели наступления. На вопрос о том, будет ли поддерживать наш полк артиллерия, комбат ответил, что нас будут поддерживать минометный дивизион и полковая артиллерия, кстати сказать, стоявшая в полном бездействии из за отсутствия снарядов.

Давая приказания, командир батальона конкретизировал их в отношении отдельных взводов. Покончив разговор с командиром четвертой роты, весьма критически слушавшем комбата и в конце разговора равнодушно процедившем сквозь зубы — "и расколошматят же нас…." (с прибавлением крепкого ругательства), комбат перешел к пятой роте. Очередь дошла и до меня.

— Вам, товарищ Константинов, ставится следующая задача: ваш взвод должен находиться здесь.

Комбат ткнул пальцем на карту, а затем и на план местности, с нанесенной на ней линией обороны наших войск и обороны противника.

— Во время наступления — продолжал он — вы должны, совместно с первым и вторым взводом, прорвать линию обороны противника, а затем, продвигаясь дальше, выйти вот сюда, к хутору "Песочный"….

Он ткнул пальцем в точку, расположенную глубоко в тылу у противника.

— Разрешите узнать на какой глубине от нашей передовой линии находится хутор "Песочный?"

— На расстоянии семи километров.

Я невольно улыбнулся. Переглянулись и другие. Комбат заметил это.

— Чего вы смеетесь?….

— Ну, как же не смеяться…. Ведь нельзя же всерьез думать, что взвод, находясь в атакующей роте, состоящей из полуживых людей, прорвет линию весьма глубокой, укрепленной и совершенно не исследованной немецкой обороны и затем эти двадцать человек должны — еще выполнить особое задание, пройти с боями семь километров и взять хутор. Ведь это же какое то безумие. Реально эти люди будут все скошены пулеметами, Прежде чем они успеют пройти эти четыреста метров до немецких окопов. Ведь бегать и переползать они почти не в состоянии!…

Остальные офицеры начали меня поддерживать. Вмешался комиссар.

— Товарищи, не наше дело обсуждать приказ! Мы здесь для того, чтобы сражаться, а если нужно и умереть за родину. Раз имеется приказ, то значит он был продуман и обсужден в штабе дивизии. И там лучше знают, что можно и чего нельзя делать. Мы должны выполнить его, выполнить наш почетный долг и прорвать немецкую оборону. Нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять, сказал товарищ Сталин. И мы все партийные и непартийные большевики отдадим свои жизни за родину и великого Сталина, за наших близких и родных людей, находящихся в осажденном городе, ждущих от нашей героической армии прорыва блокады. Мы наступаем не одни. Наш батальон лишь маленькое звено в общем наступлении на этом участке фронта.

Совещание было окончено. Мы разошлись, думая свои невеселые думы.

На другой день, 31 декабря, вечером, меня снова вызвали к командиру батальона.

— Товарищ Константинов, надо детально исследовать передовую линию противника на порученном нам участке и тщательно засечь положение его огневых точек, а особенно станковых пулеметов и выяснить систему их огня. Возьмите несколько человек и отправляйтесь сегодня на ночь на передовую. Там сейчас дежурит первый взвод четвертой роты. Ну, и вы вместе с ними.

Взяв семь красноармейцев своего взвода и накинув маскировочные белые халаты, я, около девяти часов вечера, отправился на передовую. Узкими, едва заметными тропинками, в полнейшей темноте, как какие то белые привидения, мы пробирались вперед. При отблесках немецких ракет, мои красноармейцы были похожи на мертвецов, вышедших из гробов.

"На смерть обреченные", — мелькнуло у меня в голове, в один из таких моментов.

Кончился лес и мы шли по неглубокому оврагу. Над нами, как светляки летней ночью, стали летать трассирующие пули. Некоторые из них, с характерным свистом, ударялись в противоположный склон оврага. Иногда с воем проносилась мина и с грохотом рвалась где то позади нас. Немцы вели редкий методический огонь, беспрестанно обстреливая из минометов наши ближайшие тылы.

Пройдя немного, мы свернули в узкий проход, вырытый в склоне оврага, и вошли в наши окопы. Они были неглубоки и едва закрывали нас по грудь.

Днем, во весь рост, ходить по ним было нельзя.

На участке нашего дежурного взвода было вырыто три землянки, обогревающихся печкой. Мороз крепчал и все стремились занять место поближе к огню. В пустых окопах, у пулеметов, прохаживались дежурные пулеметчики, постукивая ногами, делая энергичные движения руками, чтобы как то согреться. Их приходилось сменять через полчаса. Больше простоять на этом холоде было невозможно.

Немцы вели все время редкий ружейный огонь и изредка давали короткие очереди из пулеметов. Это дало мне возможность довольно быстро определить их местонахождение. Местность беспрерывно освещалась ракетами.

Оставив своих людей в одной из землянок и, взяв с собой одного красноармейца, я стал вести необходимые наблюдения. Окончательно закоченев, мы отправились обратно в землянку.

В ней находился командир дежурною взвода, сидевший в весьма расстроенных чувствах. Оказывается, что у него сбежало в этот вечер шесть красноармейцев; это был результат того, что они узнали о предполагаемом наступлении. Сохранившиеся на снегу следы, говорили о том, что люди ушли к немцам и, что последние будут знать о готовящемся прорыве их обороны.

Командир дежурного взвода не напрасно был расстроен. Побег, да еще на сторону противника, означал весьма длинные, неприятные и еще неизвестно с какими потенциальными возможностями разговоры и допросы в "особом отделе".

К его счастью, в эту же ночь, в соседнем батальоне сбежал почти целый взвод, и это событие настолько затмило все иные; что дело о шести красноармейцах, на этот раз, прошло довольно "тихо" и гладко.

Утро застало меня на передовой линии. Новый 1942 год встретил нас ярким солнечным, морозным днем. Противник безмолвствовал. Лишь изредка свистела шальная пуля. выпущенная куда то наугад. Между нами и немецкой линией окопов было, приблизительно четыреста метров. На отделявшем нас пространстве земли, росли мелкие реденькие кустики, а за ними начиналась широкая полоса проволочных заграждений противника. Внимательно осмотрев в бинокль передний край его обороны и сопоставив результаты этого наблюдения с данными, полученными ночью, я направился с докладом к командиру батальона.

Но докладывать мне не пришлось. Наверху, где то, наконец, спохватились и отменили приказ о наступлении. Кроме того, через Ладожское озеро прибыли свежие подкрепления из Сибири. В ближайшие дни, нас уже сменяла одна из вновь прибывших дивизий, а мы должны были быть переброшены за кольцо блокады, для отдыха и поправки.

Снова снежный поход, эшелон, нетопленые вагоны, холод… На железных листах раскладываем в вагонах костры. Кое кто мастерит из жестянок жаровни.

Снова Ленинград…. Во избежание дезертирства, все двери вокзала запираются, дежурят патрули. Все таки исчезает несколько человек. У меня во взводе сбегает часовой, дежуривший у дверей вагона. Остались только винтовка, противогаз и патроны.

Наконец, после двухдневного пути, который обычный поезд пригородного сообщения проходил в два часа, подъезжаем к истокам Невы, по ее правому берегу и останавливаемся на последней станции, на берегу Ладожского озера.

Стояли жестокие январские морозы. Все деревья и строения, помимо снега, покрылись толстым слоем морозного инея.