Я сражался в Красной Армии - Страница 10

Пройдя почти весь Ленинград и сделав около 25 километров, мы, к вечеру, усталые, голодные и замерзшие вошли в деревню, предвкушая ночевку в теплых избах. Почти совсем стемнело, когда все подошли к избе, где жил командир дивизии. Вышедший адъютант предложил нам войти, хотя и усомнился, что мы поместимся внутри. Однако, большие сени избы и вторая комната, в которой сидел командир дивизии, вместили почти всех. Лишь небольшое число осталось на улице.

Я вошел с первыми и стоял недалеко от командира дивизии. Это был немолодой, совершенно бритый человек, в чине полковника. Обрюзгшее, багровое лицо его не выражало особого присутствия мысли. Скорей наоборот.

Хриплым голосом поздоровавшись с нами, он начал говорить длинную речь о задачах офицерства в этой войне, о защите "социалистического отечества", о том, что его дивизия должна быть, конечно, лучшей из лучших и т. д.

В комнате стояла блаженная теплота. Онемевшие руки и ноги приятно ощущали, как повсюду проникает тепло. В воздухе отчетливо чувствовался запах водки и жареных блинов или пирожков. Эти запахи были мучительны для нас, съевших за весь день только двести грамм черного хлеба, смешанного с соломой.

Командир дивизии закончил свою речь….

— Теперь, товарищи командиры, — снова обратился он к нам отправляйтесь на ночлег. В деревне мест нет. Устраивайтесь неподалеку в лесу. Там, кажется, имеются землянки. Вас туда проводят.

— Товарищ командир дивизии, — раздался чей то голос, — разрешите вопрос.

— Пожалуйста…..

— Нельзя ли нам получить, что-нибудь поесть. Ведь мы голодны. Почти ничего не ели.

— Нет, нельзя, так как вы зачислены на довольствие с завтрашнего дня. Завтра накормим, а пока спокойной ночи.

Делать было нечего. Мы вышли на улицу и в ночной темноте двинулись дальше. Пройдя с километр, мы вошли в лес. Наш проводник, пройдя немного, остановился и сказал:

— Вот здесь и располагайтесь…..

— Где?….

— Да, здесь…. Поищите около; тут заброшенные землянки имеются….

И сказав это он исчез…. Мы остались. Холод усилился, вероятно, достигая 30 градусов ниже нуля по Цельсию. Темнота, сугробы снега, темные слегка шумящие сосны, кусты — и это все. Многие из нас в отчаянии сели на пни, не зная, что делать. Раздались голоса:

— Что это — издевательство?

— Нет — приучают к военной обстановке….

— Вероятно, как цыган лошадь….

— Сволочи!…

— Товарищи не ругайтесь, этим не поможете. Давайте поищем землянки.

Начались поиски. Действительно, в соседнем овраге они были найдены. Но, что это за землянки! Это были скорее норы, наспех вырытые кем то и полузанесеные снегом. Ни окон, ни дверей и, конечно, никаких печей. Но другого ничего не было. Пришлось залезать в это своеобразное "жилище".

Нас собралось в одной землянке десять человек. Завесив вход плащ-палаткой, мы разложили костер. Выхода для дыма не было. Пришлось наспех проделать в крыше отверстие, что, однако, помогло очень мало. Кое как, прижавшись друг к другу, мы дремали, сидя в дыму и покрываясь толстым налетом сажи.

Через несколько дней прибыл младший командный состав и постепенно, группами, стали присылать солдат. Я получил назначение в 492 стрелковый полк, адъютантом командира 2-го батальона. Получив назначение — пошел искать по лесу своего непосредственного начальника.

На окраине леса, в маленькой землянке, вмещающей не более шести человек, на которой висела надпись — "Штаб 2-го батальона", я застал нескольких лиц.

Командир батальона — старший лейтенант запаса, человек лет пятидесяти, принял меня не слишком любезно. Буркнув две-три фразы и прибавив к этому несколько крепких ругательств, совершенно неизвестно по какому поводу, он, не дав мне то, что называется опомниться, послал меня немедленно в штаб полка с каким то поручением.

Как выяснилось потом, он до войны жил на Урале и работал начальником финансового отдела в городском исполнительном комитете. Должность для местного масштаба довольно крупная и дающаяся только членам коммунистической партии. Малокультурный и грубый, он не мог произнести ни одной фразы, чтобы не закончить ее крепким, циничным и совершенно нецензурным ругательством. В штабной землянке брань буквально висела в воздухе. Комбат обычно не говорил, а только кричал на всех, пересыпая все свои слова, забористой бранью. Ругал он всех подряд, не считаясь ни с чем и ни с кем.

Вообще следует сказать, что нецензурная брань, стала неотъемлемым атрибутом красной армии. Ругались все, начиная с простого красноармейца и кончая генералами. Считалось, что без брани приказание или замечание звучит недостаточно "убедительно". Страшные, часто кощунственные ругательства сыпались со всех сторон, как из рога изобилия.

Один из наших командиров рот употреблял даже в обычном разговоре такое количество ругательств, так перемежал брань с обычными словами, что я заинтересовался и попытался подсчитать какое количество бранных слов, по сравнению с нормальным человеческим языком, он произносит. Произведенный подсчет дал следующие результаты: из 100 произносимых слов — 65 составляли брань.

Я останавливаюсь на этом факте потому, что брань — это один из симптомов, свидетельствующих о моральном состоянии армии. Брань была одним из дополнительных средств унижения и морального подавления — необходимым для того, чтобы держать людей в повиновении. Брань стала органическим свойством красной армии. На словах с ней иногда начинали, якобы, бороться, но на деле борющиеся с бранью, сами продолжали с большим "вкусом" и уменьем виртуозно ругаться, где только можно.

Нас собралось пять человек.

Кроме командира батальона, здесь же жил его помощник, комиссар батальона и "связной", т. е. солдат, работающий посыльным при штабе, приносящий пищу и так далее.

После бессонной ночи, проведенной за работой, т. к. работать можно было только по ночам, когда устанавливалось хотя бы относительное спокойствие и комбат переставал, наконец, ругаться, я был срочно вызван в штаб полка.

Когда я пришел в штаб, то около него увидел несколько сот людей, стоявших в строю. Это были солдаты, прибывшие на формирование. Когда я подошел поближе, то увидел людей, самых разнообразных возрастов, начиная с 35 и кончая 55 годами. Молодежи не было. Это были уже остатки человеческих резервов, которые командование наскребло внутри блокированного Ленинграда. Почти все люди были с признаками явной дистрофии. Многие вдруг выскакивали из строя и бежали в соседние кусты или под заборы. Эти люди страдали хроническими поносами, возникающими на почве голода. Дистрофик, получивший голодный понос, в тех условиях, в которых мы находились — верный кандидат на близкую смерть. Никакие медикаменты в этом случае не действовали.

Одетые в какие то подбитые ветром куртки, в обмотках и обычных ботинках, они коченели на холодном ветру, топтались и подрыгивали на месте, стараясь как то согреться. Передо мной была инвалидная команда, которой нужно было бы находиться в госпитале, а не приходить на формирование частей действующей армий. Кроме того, они были так одеты, что не могли воевать. В эту суровую зиму, да и вообще в России, зимой без теплой одежды, особенно без валенок, воевать невозможно. Передо мной были несомненные кандидаты на отморожение конечностей. Как их могли отправить в таком виде — оставалось непонятным. Я подошел и спросил одного из них: — давно ли они тут стоят.

— Около часу, товарищ лейтенант! Замерзли совсем. Скоро ли нас поведут куда либо?…

В штабе полка мне был дан список более чем на триста человек для формирования 2-то батальона. Сделав перекличку и кое как построив своих людей, я, для того, чтобы дать им согреться, почти бегом повел их в расположение батальона.

Доложив командиру батальона о прибытии людей, я хотел развести их по землянкам, где они могли бы зажечь огонь и как то обогреться. Но не тут то было!