Я люблю тьму (СИ) - Страница 38

Люди любят распинаться — чернуха, то да сё, новости смотреть страшно, того и гляди, трупы будут показывать крупным планом. Не очень–то зрелище, особенно за завтраком или там ужином. Ещё любят на интернетовские блоги ссылаться — мол, вот где вся правда, по ТВ‑то не покажут. И кино лучше тоже смотреть любительское, они типа больше стараются, не сидят над ними надсмотрщики с кнутами. Говорят, казалось бы, в чём беда — выходи на улицу да снимай себе! Держи карман шире! Пока мы к месту съёмки ехали, Лапанальд Радиевич, бодро присевший на уши к бабке, на все лады расписывал трудности. И разрешений–то надо сто штук получить, и там, и сям снимать нельзя, с каждого ларька с шаурмой на тебя могут наорать, чтоб не приведи пресвятой Люцифер не попало в кадр и кусочка названия: типа, реклама. А уж если человек незнакомый в кадр попал — вообще чума! Весь мозг съедят. Но только в квартире снимать — оно тоже как–то нехорошо. Потому радостный дедок, бодро отщёлкав пару–тройку дублей с душещипательными разговорами на фоне нашей кухни, заявил: едем в парк. В Царицынский. Мне там раньше нравилось: развалины, всякое такое… Классно же! Я в детстве, когда с мамой гуляла, по ним даже лазала. Сейчас бы снова полазать — фигушки! Кто–то вспомнил, что надо всё кругом благоустраивать. Так что теперь тут всё гладенькое, вылизанное, прям–таки стерильное; тьфу на них! Все эти дома красивые — чужие, и мама совсем другая, такая же прилизанная. На этот раз, правда, баба Света надо мной поработала, замаскировала под приличную девочку: юбочка, блузочка, куртка типа «колобок», шапочка с помпоном. И чего старается, спрашивается, чего меня под малолетку косит? Всё равно ж по ящику скажут — шестнадцать лет. Нас всех, конечно же, нарумянили и накрасили — это чтоб на экране хорошо выглядеть. Правда, не учли, что холод на улице, снег вот–вот пойдёт, и так щёки покраснеют. В итоге я вся–вся румяная, ну чисто каноничная матрёшка. Хотя Вовке ещё хуже: идёт, несчастный, с голыми руками, без перчаток. Откуда такой мазохизм? Да просто оказалось: «Ваши хорошие новости» никому и даром не сдались, так что Вовка и есть тот самый оператор. Тащит, бедный, камеру больше собственной башки, старомодную такую: на что поновее, видать, бюджета не хватило. — Возле пруда надо бы… уточек покормите, чтобы вместе, всей семьёй! — бодренько командовал Лапанальд Радиевич. То ли имя так повлияло, то ли энтузиазм, а только ему совсем не холодно: скачет в расстёгнутой куртке, без шапки, как первоклашка. Всех расставляет, главное, энергичный такой. Улучив момент, я спросила у Вовки: — А чего, реально нас по телику покажут? Или это так?.. — Не о чем думать больше, что ли?! — проворчал наш мерзляк. — Покажут, покажут… Может, даже посмотрит кто. У нас со зрителями–то напряг, всем ужасы подавай. Раньше у нас и операторы были, и ведущая, а теперь, вон, с дедом на пару всю передачу делаем. — И нафига? — ну не удержалась от вопроса, не удержалась. — В плане, зачем, если не смотрит никто? Охота дурью маяться! Не стала говорить, конечно, да только подумала всё равно: а может, не так просто всё? Вроде добренькие, про хорошее говорят… Кому охота на чужое счастье пялиться?! А те, кто смотрят — те завидовать начинают, злиться, вот вам и нечисти подкормка. Туфта это всё, что за других можно радоваться. В лучшем случае меланхолично покивать можно и канал переключить — это если у тебя никаких проблем. Баба Света каждый раз всякие там «Жди меня» смотрит, и не по–княжески слезами обливается. Ясное дело — нет у человека своих бед, хочется над чужими сопли попускать. Беда — да не твоя, вот это — хорошо. А когда не твоё счастье… ну, вы поняли. — Чего надулась? — хорошо, что Вовка всё–таки мысли не читает — или он так прикидывается? — Опять мировые заговоры решаешь? Или случилось чего? — Да отстань ты! — я уже решила для себя: не слушать. Наговорить–то много чего можно! А он открыл рот, и собирался уже, наверное, опять начать песочить мозги, но тут Лапанальд вспомнил про внука–оператора: — Вовка! Ты куда загулял? Снимай давай! Вика, и ты подходи! Мне в руки всучили батон и подогнали к краю моста, к маме и папе. И, наверное, мы почти мило со стороны смотрелись — как же, чудесная семья, самая настоящая, как из рекламы! А может, эти рекламные семьи — они такие же? В смысле, на экране всё сладко и гладко, а по жизни все далёкие, чужие; как и не семья вовсе. Враньё, чистое враньё. Разве будут светлые такими делами заниматься?.. — Снимаем, снимаем! — воскликнул Лапанальд Радиевич и убежал из кадра. Я отщипнула кусок хлеба и бросила к плававшей в чуть подмерзающей воде утке. Попала прямо в утку; та забила крыльями, пытаясь скинуть подачку. Так смешно у неё это выходило, что я засмеялась, в кои–то веки. Потом, по сценарию, папа положил руку мне на плечо, и тут зазвонил телефон у мамы, громко–громко, и она тут же схватила трубку и убежала из кадра, как ветром сдуло. — Может, телефон отключите? Съёмка же! — воскликнул Лапанальд Радиевич, но мама только на секунду прервалась в торопливой немецкой речи, чтобы бросить: — Не могу! Понимаете, мне могут позвонить… Дальше я слушать не стала. В одном кадре ей, что ли, сложно изобразить из себя настоящую маму?! Такую, которая рядом стоит и улыбается, которая дочку всякой женской ерунде учит. Так хотелось сказать, всё и сразу! А получилось только: — Вроде приехала, а пропадаешь, дела, документы! Что, ждёшь не дождёшься, пока снова от меня подальше уедешь?! — Виктория, прекрати, это неприлично… — загудела баба Света, а я побежала, как можно быстрее, чтоб точно не догнали, и, наверное, бежала бы ещё долго–долго, но где–то споткнулась и полетела кубарем. Повезло ещё — за лавку схватилась. А то была бы вся в грязи. Все бы ржали, даже утки. — Ты куда ломанулась–то? — Вовка, будь он неладен, да ещё со своей камерой. — Сама выдумала, сама обиделась! А может, там и правда важное что–нибудь… Важное, неважное… Она мама, она приехала, у неё одно важное должно быть — я! Но говорить всё это не буду: если человеку плевать — значит, плевать! Вот ещё, унижаться, пусть даже перед мамой. У деда Егора, соседа, давным–давно собака была, так он её бил по морде, если не по делу лезла, ворчал ещё: не понимает тварь, что видеть её не хотят. Не хочу, как собака, любовь выпрашивать. — Нормально всё. Отвали. — А чего ревёшь, если нормально? — Вовка сел рядом на скамейку, камеру тут же положил. — Совсем с людьми говорить разучилась? Всё ждёшь, что кто–нибудь мысли прочитает, сам догадается? — Ничего я не разучилась! А реву — ударилась потому что. Молчит, покашлял только, будто языком подавился. Ну и пусть себе молчит, сколько влезет! Знаю, знаю все эти штучки: подловить, пока мягкое брюшко видно — и бац туда каблуком! Всегда так делают, что близкие, что не очень. Бьют же только по тем местам, где больно; а если не больно, то проще кучу песка попинать, не человека. — Забавно. Вот ты вроде: смелости поднабралась, а вместо хорошего гадость всякую говоришь. Объяснить, что тебе не нравится, не пробовала? Помогает иногда. Знаешь, что я думаю? Ты просто всё ещё думаешь, что тебя слушать не будут. Слушают–то людей, а ты не человек, ты так, игрушка заводная. Угадал? А может, всё–таки читает мысли втихаря, придуривается просто. Я на всякий посмотрела на окрестные деревья — не толпятся ли там чучела сов? Нет, никаких чучел, да и сов, в общем–то, тоже. Даже живых. — Чушь–то не неси. Всё я могу сказать, не хочу просто. Больно надо. — Надо–надо, — Вовка даже покивал в такт этому своему «надо». — Знаешь, от чего всё зло идёт? От непонимания. Если б все друг друга понимали и говорить умели, тогда б и зла не было. Люди, они ж тоже не злые и не добрые. Средние они, в большинстве своём. Только очень им хочется быть хорошими, но только так, чтоб выше других. Не выше не интересно. — Чего? — ох, любит он эти пространные рассуждения… Нет бы попроще сказать! Как специально голову морочит. — Да сама смотри. Хорошо быть доброй среди добрых? С кем сравнивать–то тогда, на чьём фоне возвышаться? Ведь лучше других быть хочется. Вот и начинается — специально начинают плохих, злых выискивать, чтоб было кого поколотить, если вдруг беда. Вроде как это не мы виноваты, что проблема какая–то, а вон те или эти. Сейчас мы их побьём, и будет вселенская благодать. А зло уже давным–давно внутри сидит, прижилось, и уходить не собирается. Но в себе червоточины не ищут, сложно это. — Классная логика. То есть, ограбили — сам виноват, бегал медленно, сопротивлялся плохо? Так, что ли? — Да что ты передёргиваешь! — Вовка даже вскочил и руками взмахнул, благо тут не театр, и покричать можно. — Я ж не об этом. Бывают люди дурные, кто б спорил. Да только они знаешь кто? В своих глазах — добряки, ещё какие. Вроде как я не последнее забираю, а чуть–чуть только, чтобы жить, а злые те, кто не поделился. Это в обе стороны работает, соображаешь, балда? Не виноватых искать надо, а исправлять. А то так и окажется — все кругом виноватые. Добро, зло… просто повелось так, что одни — свои, другие — чужие. А если б все вокруг свои друг другу были, по–настоящему, так и правда глупостей бы не творили. Он немного помолчал, а затем вдруг добавил: — Знаешь, чего думаю? Все в одном мире живём. И не делить его надо, а уживаться. С нечистью с той же. — Туфта какая–то, — подвела я итог. — Нечисть же людям вредит! Может, им про свой прекрасный мир расскажешь? Внучок Лапанальда Радиевича мученически уставился в небо, а затем вдруг к пруду поспешил, под мост — быстро, чуть ли не вприпрыжку. Утопиться, что ли, удумал? Я подошла ближе — не настолько, конечно, чтобы до меня можно было дотянуться. Мало ли, поговорит о добре–зле, да и утопит к чёртовой бабушке. — Смотри. Да не бойся, дурында, смотри! На ладони Вовки болтался грязно–зелёный лист, как от кувшинки. Нет, не сильно удивительно, хоть и ноябрь — в этом пруду вечно какой–нибудь мусор болтается. Я моргнула: да не лист это вовсе, а крохотная старушка! Сидит на ладони, как на диване, а лист на самом деле у неё навроде широкой шляпы. Старушка тоже на меня посмотрела — и вдруг испуганно отшатнулась, так, что чуть не кувыркнулась с Вовкиной ладони; а тот её изловил, и тихо заговорил: — Ну–ну, не боись, не отдам на растерзание! И тотчас старушка успокоилась, и снова уселась, болтая пухлыми ножками в зелёных валенках. Вовка продолжал что–то говорить — тихо так, почти шёпотом, что толком и не разберёшь. Вдруг старушка начала молодеть на глазах: пропали морщинки, появились веснушки, всё зеленее, ярче становился лист. Раз — и вместо старушки под листом сидит теперь такая же пухленькая девица с широкой улыбкой и круглыми щёчками. Ещё немного — и на листе появился бутон, раскрылся… Кувшинка! Да ещё какая — белая–белая, даже снег свежевыпавший курит в сторонке. — Ты до лета подожди, будешь ещё цвести, — шепнул ей Вовка и спустил на воду. А я что? Я молчала. — Видала? Они, если не навредишь, самые добрые на свете будут. И с людьми тоже так. Не бывает, чтоб они просто так плохими были. Просто они от кого–то зла набрались, вот и на других его нагоняют, чтобы внутри не копить. Поверь, если человека знать, там много чего найти можно… Пожалеть его даже. — Вот ты где! — из–за дерева выскочила внезапная, как всплывающие окна в инете, баба Света. — Это что ещё за поведение?! Ну ничего, дома с тобой поговорю… Вырастила, на свою голову! Не бывает, чтоб просто так плохими были? Вовку бы в мою семью на месяцок, сразу бы запел другие песни.