Я люблю свою работу? - Страница 10

Рябинов сразу же делается серьезным. Видимо, он тоже не доверяет Шарову.

– Ты мне лучше вот что скажи: Терехов прислал цветы?

Причем здесь Терехов? Разве это так важно? Мне не раз присылали цветы на работу – клиенты, поклонники, даже родители – на прошлый день рождения. Прежде никого не волновала личность отправителя, так что же изменилось теперь?

– Без комментариев.

– Значит, он. Я-то заметил, как он на тебя пялился на той встрече. Будь осторожней, он тот еще козел!

Козел? После вчерашнего ужина Феофан Эрнестович вызывает у меня другие ассоциации. Без сомнения, местами он крайне самодоволен, но в общем и целом производит положительное впечатление. Что-то в нем есть такое…«Даже не думай!», – здравый рассудок топает ногами.

– Странно слышать это от тебя. По-моему, это ты развлекался с его женой.

– Ты за него заступаешься? – Рябинов приподнимает брови.

– Давай закроем эту тему, – тушу сигарету в пепельнице и кладу в рот два мятных леденца. – Я поеду: до Звенигорода – далеко, а уже девять.

– Позвони, как доедешь. Хочу убедиться, что с тобой все в порядке.

Но я не позвонила: какой смысл? Наверняка Рябинов напился до потери сознания и вряд ли бы смог ответить на вызов. Да и после всего произошедшего за неделю хотелось, наконец, побыть одной и ни о чем не думать. Особенно о Терехове, который никак не выходит из головы.

Суббота, 09.02.2013.

Лежу на большой кровати звездочкой и внимательно осматриваю потолочные балки, как будто в причудливом узоре древесины зашифрованы ответы на все вопросы. Проходит десять минут, двадцать, тридцать, а я продолжаю неподвижно лежать, уставившись в потолок. Перед глазами возникают образы из юношества, связанные с родительским домом: первая собака – сенбернар Билли; первый поцелуй в беседке, обвитой плющом (пока взрослые готовят шашлык); первый мопед… Тогда все было просто и предельно понятно, и так нестерпимо хотелось повзрослеть! А сейчас почему-то хочется вернуться назад… Не то чтобы я недовольна своей жизнью – как раз наоборот, но… Здравый рассудок демонстративно откашливается в кулак: когда человек доволен, не бывает никаких «но», а тщеславие лишь фыркает в ответ: мы – не обычные, поэтому у нас все не так, как у других! У нас свой путь, не как у всех, поэтому нам позволено иметь «но» даже при крайней удовлетворенности жизнью. Ведь у нас все отлично, не так ли? И эти маленькие «но» не испортят общей картины… Чувствую головокружение, и потолочные балки начинают медленно опускаться. Закрываю глаза. «У нас все отлично, все отлично, отлично…», – повторяю про себя, словно заклинание, но почему-то не становится легче, поэтому я вскакиваю с кровати и спешу в ванную.

Прохладный душ постепенно приводит в чувство: я даже ловлю себя на том, что улыбаюсь. В конце концов, я все-таки в отпуске – вдали от офиса, коллег, клиентов… И господина Терехова – вот уж от кого необходимо держаться подальше! «Да-да, не забывай об этом!», – здравый рассудок грозит пальцем.

Закутавшись в зеленый плюшевый халат, чищу зубы и смотрю на себя в зеркало: откуда взялся этот дурацкий румянец? Как будто мне снова шестнадцать и собираюсь сбежать из дома, когда родители заснут. Чушь какая-то! Полощу рот, умываюсь холодной водой и снова смотрю в зеркало: румянец не исчезает. Наверное, это из-за свежего воздуха, успокаиваю себя я.

Мамá и папá восседают за кофейным столиком в гостиной, пьют чай с круассанами и что-то живо обсуждают. Она, как всегда, великолепна, хотя на часах только десять утра: идеальная укладка, легкий макияж, аккуратный маникюр. На шее – нитка жемчуга. Одета, как всегда, не по-домашнему: кремовая блузка с коротким рукавом, коричневые брюки с завышенной талией, на ногах – кремовые лодочки. Ну кто так ходит дома? Тем более, в десять утра! Чувствую себя некомфортно в свободных хлопковых брюках и футболке с бразильским флагом – сейчас мамá снова меня отчитает за безвкусие. Увы и ах! Я не привыкла с самого утра собирать прическу – мои волосы длиною до лопаток всегда распущены, за исключением редких случаев. И я никогда не накладываю макияж, если знаю, что не нужно никуда выходить. И я не одеваюсь дома, словно, допив кофе, нужно бежать на работу в лицей. Похоже, многолетние усилия мамá воспитать во мне леди не оправдались. Я даже не окончила музыкальную школу по классу фортепьяно – что было изначально неудачной затеей ввиду отсутствия и слуха, и голоса. Я даже бросила бальные танцы, и художественную школу, и не поступала на факультет изящных искусств ввиду отсутствия творческого начала в принципе. Я даже не умею вышивать! И собирать икебану тоже. То, что я свободно говорю на трех языках, с отличием окончила факультет «Страхование» в Финансовой Академии, сделала неплохую карьеру – это все не волнует мамá. Потому что леди в ее понимании не занимаются подобными пустяками – они сидят дома и обхаживают мужа, окружая его и себя великолепием.

Родители так увлечены беседой, что если бы не недовольное тявканье Альфи, мое присутствие осталось бы незамеченным. Оба сразу замолкают и виновато улыбаются, из чего можно смело сделать вывод – обсуждали меня.

– Доброе утро и приятного аппетита, – делаю вид, будто ничего не заметила.

– Доброе, – мамá вскакивает с места. – Будешь завтракать? Странная у тебя футболка…

– В Бразилии купила. Я возьму что-нибудь из холодильника и вернусь в комнату: нужно немного поработать.

– Опять? – папá приподнимает брови. – Мы думали, что ты в отпуске.

Мамá лишь устало вздыхает и снова опускается на стул, а Альфи презрительно смотрит на меня, высунув язык и тяжело дыша.

Поездки в гости к родителям грозят развитием комплекса неполноценности – все чаще и чаще мамá и папá смотрят на меня с сожалением и изрекают: «Ну, ничего, ничего, все наладится». Им невдомек, что у меня и так все в порядке (ну, или практически все), хотя мой образ жизни не совсем укладывается в их идеальный мир: мужа и детей нет, есть только работа – разве это нормально? Ведь у моих предков всегда было иначе: женщине предназначалась роль хранительницы очага, не обремененной ничем иным, кроме как заботой о себе любимой, муже и потомстве. Так было всегда, словно само собой разумеющееся, а я со своими карьерными амбициями нарушаю вековые традиции славного семейства…

Мой прапрадедушка по отцовской линии Антанас Варнас эмигрировал из России в Швейцарию в 1904 году – как будто знал, что империя дышит на ладан, а царской семье скоро не поздоровится. Кстати, когда он покидал Россию, то успел вывезти с собой не только беременную первенцем жену, но и все нажитое – уже тогда его капитал, сколоченный на торговле, вызывал зависть у многих. Он умер в 1935 году в день своего шестидесятилетия.

Прадедушка, Йонас Варнас, был очень дальновидным человеком. Он не стал дожидаться, пока Европу затрясет от нацистской лихорадки, и уехал в США, где каким-то образом во время Великой депрессии сумел в несколько раз преумножить свое наследство.

Дедушка, Антанас Варнас, родился в 1938 году в Нью-Йорке. Он был долгожданным ребенком – до этого у прабабушки два раза случались выкидыши. С малыша сдували пылинки и всячески баловали, из-за чего он вырос самовлюбленным и эгоистичным. Однако в 1957 году он познакомился с бабушкой и так влюбился, что любви на себя уже не хватало. Именно из-за нее он и вернулся в Европу.

Мой папá, Йонас Варнас (и что за дурацкая привычка называть детей именами дедушек?!), родился в Женеве в 1962 году. Дедушка и бабушка положили весь мир к его ногам – благо, финансовые возможности позволяли. Папá развлекался, как мог, пока в 1981 году не встретил мамá. И с момента этой встречи он не мыслил жизни без нее.

Мамá была дочкой советского дипломата. Красивая и беспечная девушка сводила с ума многих, но свое сердце она отдала папá. Дедушка по материнской линии, Александр Тимофеевич Ковалев, не пребывал в особом восторге от душевной привязанности единственной и обожаемой дочери Надюши (о чем он постоянно сообщал до самой своей смерти), но не стал мешать ее счастью. Видимо, дедушка был на хорошем счету, если появление зятя-иностранца не стало поводом репрессий…