Я есть, Ты есть, Он есть - Страница 9

Можно было бы спросонья дать первую каплю и рухнуть досыпать. Но в семь надо опять вскакивать. Как матрос на вахте.

Можно будить Олега. Пусть встаёт и капает. Но Олег в восемь уходит из дома. У него операционные дни. В руках жизни человеческие. Что же, обречь его на дрожащие руки?

— А сколько длится весь курс? — спросила Анна.

— Девять месяцев, — ответил травник. Девять — вообще мистическая цифра. За девять месяцев вызревает человек. На девятый день отлетает душа.

Девять месяцев… Анна окинула мыслью это временное расстояние. Двести семьдесят дней выкинуто из жизни. Так ли много у неё осталось, чтобы выкинуть двести семьдесят дней…

Анна вздохнула.

— Вы привыкнете, — ласково и спокойно сказал травник. — Это хороший режим. Поверьте. Человек должен рано ложиться и просыпаться с восходом солнца. Вместе с природой. Как растение.

— Но я же не растение, — воспротивилась Анна.

Олег вскочил со стула, как будто в нем развернулась тугая пружина.

— Учти, если она умрёт, я тоже умру.

Анна понимала: правда. Они сейчас скованы одной цепью. И если Анна хочет вытащить сына, она должна тащить Ирочку.

— А что я такого сказала? — Анна наивно округлила глаза. — Я только сказала, что я не растение, и больше ничего.

Потекли капли: одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, шесть, пять, четыре, три, две, одна…

Часы и капли — вот что составляло её жизнь.

Часы и капли — механическое, не интеллектуальное занятие. Отсутствие творчества и равноценного общения выматывало больше, чем бессонница.

Анна вставала на рассвете. Больше не ложилась, но и не просыпалась до конца. Пребывала в состоянии анабиоза, как муха в спячке. Вяло ползала по стенам Она присутствовала в этой жизни и не присутствовала. И в чем-то приблизилась к Ирочке.

Три неприятеля шли на Анну, выкинув штыки.

Недосып — угнетённость тела. Недообщение — угнетённость духа. И отсутствие конечного результата: Ирочка лежала бревно бревном. Было непонятно: образуется у неё новая память или нет?

— Зачем тебе это надо? — искренне удивилась Беладонна. — Это же как с грудным.

— С грудным — понятно. Человека растишь. Сейчас уродуешься, потом человек получится. А это что? — Лида непонимающе смотрела на Анну.

— А что же делать? — спросила Анна.

— Сдай государству, — нашла выход Беладонна. — В интернат.

— Знаю я эти интернаты. Там можно с ума сойти.

— Так Ирочке же… извини, не с чего сходить. Она же не соображает, — напомнила Беладонна. — Какая ей разница — ГДЕ?

— А так и она не живёт, и ты не живёшь, и Олег, — поддержала Лида Грановская.

Разговор происходил на приёме в посольстве. Грановского приглашали к себе все послы, но он игнорировал приглашения. Ему были скучны эти необязательные общения, фланирования по залу, пустые разговоры. А Лида — напротив, тяготела к светской жизни, суёте и тусовке и приобщала своих подруг. Подруги не ездили за границу, для них приём в посольстве — окошко в капитализм. Высунутся, посмотрят — и обратно. Все лучше, чем ничего.

Посол с женой встречали гостей. Возможно, они отмечали отсутствие господина Грановского. Вместо господина Грановского стояли три малосущественные женщины. Но посол одинаково любезно здоровался с Лидой, и с Беладонной, и с послами других государств. Тою же рукой, с тою же улыбкой.

Беладонна таращилась во все глаза. Мечтала сменить новый мост на ещё более новый.

Анна незаметно перебирала глазами присутствующих.

Неподалёку стояла высокая элегантная женщина в смокинге. Такие смокинги носят швейцары в дорогих гостиницах и дирижёры оркестра. Но самое любопытное в женщине не смокинг, а возраст. То ли сорок, то ли девяносто шесть. Лицо перешито несколько раз, а кое-где образовались вытачки, как на ткани. Руки в крупных пигментных пятнах. Все-таки девяносто шесть. Но сколько шарма…

— Смотри… — Анна толкнула Беладонну.

— Где? — не поняла Беладонна, поскольку смотрела только на мужчин.

Официантки — все работники УПДК — носили на подносах еду: бутерброды величиной с юбилейный рубль и напитки — какие хочешь — виски, кампари, куантро…

От одних слов опьянеешь. Анна перепробовала все подряд и опьянела.

Приём был совмещён с показом мод. Стулья расставили у стен, и по центру зала пошли манекенщицы, демонстрируя верхнюю одежду из кожи. Какой-то известный западный модельер привёз свою коллекцию.

Анна всегда знала: зимняя одежда защищает от холода. Нет. Оказывается, одежда может быть произведением искусства, как, скажем, картина Пикассо. И её можно надеть на себя и носить. Манекенщицы, молодые девки, роскошные, наглые, шли каким-то милитаризованным строем, как в наступление. Шли, выламывая бедра, синхронно ступая, неся тайны своего тела. А Ирочка — не хуже. Лучше. А вот лежит бревно бревном. И Олег мог бы морочить головы этим девкам. А вот сидит возле Ирочки, будто сам парализованный.

А она… Анна… У неё никогда не будет такого пальто, и таких ног, и маленькой задницы. И никто из этих мужчин не позовёт её в кино и не скажет в темноте: «Я люблю тебя, я умираю…»

Анна заплакала.

— Ты чего? — толкнула её Лида.

— От зависти, — тихо объяснила Беладонна.

И это было правдой. Не столько от зависти, сколько от печального сознания: у неё никогда ничего не было. И уже не будет. Только одна капля, две капли, три капли…

Анна вернулась домой, не протрезвев. Олег был на дежурстве. Ирочка спала.

— А я пьяная, — доверчиво сообщила Анна собаке.

Надо же было с кем-то разговаривать.

Собака сильно выросла и за два месяца превратилась в здоровенную лохматую дуру. Похоже, один из её родителей — ньюфаундленд. Из тех, кто в горах спасает людей. Собаку выгоняли в коридор. Там было мало места, негде развернуться, и собака двигалась, как маневровый паровоз по рельсам: вперёд — назад.

Анна села к телефону и набрала Вершинина. Позвонила прямо в сердце семьи, что против правил. Подошёл он сам. Услышала его голос.

— Привет, — поздоровалась Анна. — А я сейчас посмотрела в зеркало. У меня такая морщина на лбу, что в неё вполне может залезть немец, как в траншею, и отсидеться. И его не будет видно.