Я есть, Ты есть, Он есть - Страница 7
Взяли частника. Милый такой парень. На свою маму похож, наверное. Мужская интерпретация женского лица.
А может быть, если бы дождались такси, все бы обошлось.
Таксисты — опытные водители. Таксист бы увернулся. А частник не увернулся. И «рафик» ударил его прямо в лоб.
Лукашин увидел этот летящий на них «рафик» — сердце сжалось, душа сжалась, тело сжалось — до стальной твёрдости. Лукашин превратился в кусок металла.
Но что-то было до этого. Что-то очень важное. А…
Ирочка сказала:
— Смотри, как сверкают купола.
Частник, милый парень, объяснил:
— Их недавно позолотили.
Ирочка сказала:
— Олег, давай поменяемся, мне отсюда не видно.
Ирочка с щенком на коленях сидела сзади. А он возле шофёра. Она сказала: «Давай поменяемся».
Шофёр остановил машину. Они поменялись местами. Ирочка села возле водителя, а Олег сзади.
«Рафик» ударил в лоб и убил шофёра, милого парня, похожего на свою маму. Его вырезали автогеном. Иначе было не достать, так заклинило двери.
Ирочку он достал сам. Кровь свернулась, была густой и липкой. Белые шёлковые волосы в ржавой и липкой субстанции. Люди столпились, разинули рты. Что, не видели, как человек умирает? Нате, смотрите… Лукашин тянул рыжие от крови руки.
Но что-то было перед тем… Что-то очень важное. А… он не должен был пересаживаться. Когда она сказала: «Давай поменяемся», — надо было ответить: «Да ладно, сиди, где сидишь». Они бы не остановились и проскочили тот поворот. Три минуты ушло на пересадку. А за три минуты они миновали бы поворот, за которым стояла смерть.
За кем она охотилась? За шофёром? За Олегом? За кем-то из них. За Олегом. А Ирочка подставилась. И прикрыла. Взяла на себя. Теперь он есть. И её почти нет.
Олег рвался в операционную, говорил, что он хирург.
Говорил нормальным голосом, но все вокруг его почему-то боялись. Не пустили. Потом он бежал по лестнице. Стоял у грузового лифта. Лифт открылся, выкатили носилки с Ирочкой. Голова в бинтах, глаза закрыты, личико оливковое, бледное до зелени. И какое-то жёсткое, как будто вытащили из морозильной камеры. Не она. Но она.
Он шёл к ней и не мог ухватить. И не удержал. И она разбилась. Вот в чем дело. Он её не удержал. Она доверилась — на! А он не удержал.
…Свечи под стеклянным колпаком. Цветы и свечи.
Однажды в театре шли по лестнице. Кончился спектакль. Спускались в гардероб. Он впереди. Она сзади. Он спиной чувствовал, что она сзади. И вдруг стало холодно спине — холодно-знобко. Обернулся Ирочка отстала, и кто-то другой прослоился, оказался за спиной. Ирочка шла через человека. Олег дождался, взял её за руку. Только он и она. Одно целое. И никого в середине — ни матери, ни друга. Одно целое. Так было. Есть. И будет. Она взяла на себя его смерть. Он возьмёт на себя всю её дальнейшую Жизнь, какой бы она ни была, эта жизнь. Мать поможет.
Матери сорок семь. На тридцать лет её ещё хватит.
Мать… вечно чем-то недовольна, что-то доказывает.
Навязывает. А каждый человек живёт так, как ему нравится. Как он может, в конце концов…
Олег вспомнил несчастное лицо матери, как у овцы на заклание. Жалость и раздражение проскребли душу.
Но ненадолго. Он не мог ни на что переключиться. В его организме, как в компьютере, были нажаты одновременно все кнопки: и пуск, и стоп, и запись, и память. Мигали лампочки тревоги: внимание, опасность. Но уже шёл раскрут. Сейчас все взорвётся, Подошёл троллейбус. Олег втиснул себя в человеческие спины. И сам для кого-то стал спиной. Как много людей. И почему судьба выбрала именно Ирочку — такую молодую и совершённую, созданную для любви? Какой смысл? Никакого. Судьба — скотина. Она тупо настаивает на своём. Но он, Олег, сам сделает свой выбор. Если Ирочка умрёт, он не останется без неё ни минуты. Он уйдёт с ней и за ней. Как тогда, на театральный лестнице. Вместе. За руку.
От этой мысли стало легче. Это все-таки был выбор.
Какая-то альтернативная программа.
— Пробейте мне билет, пожалуйста, — попросили Олега.
Вокруг варилась жизнь, пустая, бессмысленная. В ней надо было участвовать.
Олег взял билет. Положил на компостер. Нажал.
Анна смотрела телевизор, когда в дверях повернулся ключ и вошёл Олег.
Он вошёл. Снял ботинки. Надел тапки, глядя вниз.
Как будто не было семи месяцев разлуки, ведра слез и километра нервов, намотанных на кулак. Пришёл домой.
Раздевается. Устал. Глаза странные, будто в них кинули горсть песка. Не спал. Может, пил. А может, и то и другое. Пил и не спал. То и другое. И третье. Про третье говорить не будем. Дело молодое.
Анна приняла условие игры. Олег пришёл, будто ничего не случилось. Значит, и у неё ничего не случилось-.
— Тебя кормить? — спросила Анна.
Он не ответил. Правильно, что спрашивать…
Анна прошла на кухню. Налила тарелку борща. Борщ она варила потрясающий: овощи тушила отдельно. Потом заливала бульоном. Выжимала целый лимон и головку чеснока.
Олег взял ложку и стал есть. Ел, как в детстве, наклоняя голову то к одному плечу, то к другому. Его свитер был жёсткий от грязи, и весь Олег был какой-то жёсткий, грязный, небритый, как бомж.
Поднял глаза на мать и сказал:
— Хорошо горячее.
— А тебя что, дома не кормят? — спросила Анна как бы между прочим.
Олег так же между прочим промолчал. Конечно, он не питается. Он закусывает и перекусывает. И много работает. Никакого здоровья не хватит на такую жизнь.
— Вы где живёте? — спросила Анна.
— Снимаем.
По телевизору шла передача со съезда. Доносился резкий, высоковатый голос депутата Собчака.
— Сколько стоит квартира? — спросила Анна.
— Сто рублей.
— Я могу платить, — сказала Анна.
— Не надо.
— Я возьму пару учеников. Мне это не трудно.
— Не надо, — повторил Олег.
Вот, значит, как обстоят дела. Не хотят пользоваться её услугами: ни кошельком, ни территорией. Ирочка не хочет. И Олегу запретила.
— У меня к тебе дело, — сказал Олег.
Ах, все-таки дело. Все-таки не полная блокада.
— Я забираю Ирочку из больницы…
— Она в больнице? — удивилась Анна. Хотя что тут удивляться. Молодые женщины, которые хотят спать с мужчинами, но не хотят рожать детей, довольно часто попадают в больницу. По три раза в году.