Я есть, Ты есть, Он есть - Страница 21
В последний день съёмок они не расставались. Лена и Елисеев уже ничего не скрывали, хотя и не демонстрировали. Каждый делал своё дело. Лена клеила бакенбарды, укрепляла их лаком. Елисеев останавливал мгновения, но дальше, чем на метр, от Лены не отходил. А если отходил дальше, то начинал оглядываться. Лена поднимала голову и ловила его взгляд, как ловят конец верёвки.
В гостиницу отправились пешком. Захотелось прогуляться. Елисеев нёс её сундучок с гримом и морщился.
Болел палец.
Впереди шла и яростно ссорилась молодая пара, девчонка и парень лет по семнадцати. Может, по двадцати.
На нем были круглая спортивная шапочка и тяжёлые ботинки горнолыжника. На ней — чёрная бархатная шляпка «ретро». Такие носили в тридцатые годы. Девчонка что-то выговаривала, вытягивая руки к самому его лицу.
Парень вдруг остановился и снял ботинки. И пошёл в одних носках по мокрому снегу, держа ботинки в опущенной руке.
— Антон! — взвизгнула девушка. — Надень ботинки! — Но он шёл, как смертник. Остановить его было невозможно. Только убить.
— Ну и черт с тобой! — Девушка перебежала на другую сторону улицы.
Парень продолжал путь в одних носках, и по его спине было заметно, что он не отменит своего решения. Это была его форма протеста.
— Антон… — тихо окликнула Лена.
Он обернулся. Его лицо выражало недоумение.
— Надень ботинки, — тихо попросила Лена.
Антон не понимал: откуда взялись эти люди, откуда они знают его имя и почему вмешиваются в его жизнь.
Он шевельнул губами — то ли оправдывался, то ли проклинал…
Лена и Елисеев прошли мимо. Обернулись. Снова подбежала девушка, тянула пальцы к его лицу. Он стоял босой, ослепший от протеста. Они не могли помириться, потому что были молоды. Они хотели развернуть жизнь в свою сторону, а она не разворачивалась. Торчала углами.
Тогда Антон бросает вызов: если жизнь с ним не считается, то и он не будет считаться с ней. И — босиком по снегу. Кто кого.
Лена неторопливо складывала свой чемодан. Неторопливо размышляла. В Москве можно будет повторить иркутскую схему: он войдёт в её дом со своей дорожной сумкой и её чемоданом. Поставит вещи в прихожей. Снимет плащ. И они отправятся на кухню пить кофе. Потому что без кофе трудно начинать день. Потом можно будет лечь и просто заснуть — перелёт был утомительным. А потом отправиться на работу. Правда, у него есть жена, мёртвый якорь. Но мёртвому не место среди живого.
Мёртвое надо хоронить. Их корабль выйдет в чистые воды для того, чтобы серьёзно работать и серьёзно жить.
Елисеев стоял перед зеркалом, брился и смотрел на своё лицо. Он себе не нравился. Смотрел и думал: «Неужели ЭТО можно любить?»
Погода в Москве была та же, что и в Иркутске. Мокрый снег. Хотя странно: где Москва, а где Иркутск…
Елисеев вошёл в свой дом и первым делом направился в туалет.
Он не снял обуви, и после него остались следы, как от гусениц. Грязный снег мгновенно таял на полу, превращаясь в чёрные лужицы. Вышла жена. Увидела лужи на полу, но промолчала. Какой смысл говорить, когда поздно. Когда дело уже сделано. Теперь надо взять тряпку и вытереть. Или его заставить взять тряпку и вытереть после себя. Елисеев стоял и мочился. В моче была кровь.
— Галя! — громко позвал он. — Посмотри!
Жена заглянула в унитаз и спокойно сказала:
— Допился…
— Что же будет? — холодея, спросил Елисеев.
— Откуда я знаю?
— У меня рак?
— Песок. И камни. Надо идти к врачу. — Галя знала, что только страх смерти может удержать его от водки и от бабы. Поэтому она не успокаивала. Но и не пугала. Сильный стресс мог вызвать сильный запой.
За двадцать лет совместной жизни она научилась балансировать и вполне могла бы работать эквилибристкой.
Елисеев встал под душ. Его указующая стрела, которая ещё так недавно и так ликующе указывала дорогу к счастью., превратилась в свою противоположность. Она болталась жалким шнурком и годилась только для того, чтобы через неё совали железные катетеры, вызывая нечеловеческую боль, как пытки в гестапо.
Елисеев надел халат и вошёл в комнату. Жена смотрела телевизор. Показывали рекламу мыла.
— Ты хочешь, чтобы я умер? — серьёзно спросил Елисеев.
— Нет. Если ты меня бросишь, я переживу. Я злая. А если умрёшь — не знаю.
Он пошёл в спальню и лёг. Не заплакал. Он плакал только для красоты жизни. А от страха он не плакал.
Галя смотрела телевизор. После рекламы показывали мексиканскую серию. Галя устала от сложностей. Душа жаждала примитива.
Она догадывалась, что Елисеев оттянулся на полную катушку. И была баба. И космическая любовь. У него иначе не бывает. Только космическая. Пламя до самых звёзд. Но если в этот костёр не кидать дров, пламя падает. И тухнет в конце концов. Через месяц он успокоится.
Потом забудет, как её звали.
Так бывает в каждую поездку. Это входит в его цикл.
Любит запоем. Работает запоем. Запойный человек. Он — ТАКОЙ. А она — его жена. Любовницы, наверное, притворно сочувствуют: вот сидит бедная, надуренная… А это они — бедные и надуренные. А она — его жена.
Зазвонил телефон.
«Началось», — спокойно подумала Галя и спокойно спросила:
— Ты дома?
Лена Новожилова переделала с утра кучу дел. Убрала квартиру: на это ушло четыре часа в четыре руки. Помогала соседка Люба по кличке Прядь. Она красила одну прядь волос надо лбом в противоположный цвет. Хотела выделиться среди остальных. И выделялась. С Любой убирать было весело. Одной бы не справиться.
Потом Лена пошла в магазин и купила еду: фрукт манго и овощ авокадо. Оливки Елисеев должен интересно поесть. Не картошку с мясом, которую ест из года в год вся страна… Но если он привык и если захочет, то можно, в конце концов, приготовить и картошку с мясом. Бефстроганов, например. Для этого нужны лук и сметана. Лена вернулась в чистый дом. Все приготовила.
Устала. Села в кресло, закрыла глаза и стала мечтать, как Елисеев переберётся к ней со своей аппаратурой и вся квартира превратится в одну сплошную фотолабораторию.
У Елисеева два состояния — пить и работать. А у неё — тоже два. Работать и смотреть телевизор. Как раньше обходились без телевизора? Вышивали на пяльцах? Играли на фортепьянах? Ездили на балы?