Я есть, Ты есть, Он есть - Страница 20

— Я хочу быть тебе еврейским мужем, — сказал он. — Любить тебя и заботиться. Носить апельсины.

Лена держалась за него руками, ногтями, как кошка, которая убежала от собаки и вскарабкалась на дерево.

Только бы не сорваться. А он стоял прямой и прочный, как ствол.

В голове — Елисеева шёл митинг, но спокойнее, чем обычно.

Елисеев переключил свой страх на сострадание. Отвлёкся от своего горя на чужое. И этим выживал.

Панин вычерпывал себя для исторической памяти.

Иначе весь этот транс, не имея выхода, разнёс бы его внутренности, как бомба с часовым механизмом. Или какие там ещё бывают взрывающие устройства.

— Хочешь, я встану перед тобой на колени? — спросил Елисеев.

— Зачем?

Он встал на колени. Потом лёг на снег. И обнял её ноги.

— Выпил, — догадалась Лена. — Дурак…

— Я выпил. Но я трезвый.

Это было правдой. Он выпил, но он был трезвый.

Трезво понимал, что устал жить в двух жизнях. Семья без эмоций. И эмоции вне семьи. Две жизни — это ни одной.

Панин все неистовствовал, вызывая в людях историческую память и историческую ответственность. А группа стояла тёмной кучкой. И что-то чувствовала.

Вечером все собрались в номере оператора Володи. Мужчины принесли выпить. Женщины нарезали закуски.

Лена и Елисеев пришли врозь. Чтобы никто не догадался.

Сидели в номере: кто на чем. На стульях, на кроватях, на подоконнике. Лене досталось кресло. Елисеев околачивался где-то за спиной. Она не оборачивалась. Не искала его глазами.

Здесь же присутствовала девочка, играющая княгиню Волконскую. У неё был странный деланный голос, как будто она кого-то передразнивала. Девочка была беленькая, нежная, высокая и очень красивая. Лена любила молодых. Они её не раздражали. Они как бы утверждали цветение и красоту жизни в её чистом виде.

Лена знала, что её родители разошлись и девочка жила с бабушкой. И второе: у неё был друг-банкир, который содержал её и бабушку и, кажется, обоих родителей с их новыми семьями. Хороший банкир.

Все постепенно напивались. Стали петь. Выбирали песни тоталитаризма. В том времени были хорошие мелодии.

…»Эх, дороги, пыль да туман…» Это — не пьяный ор.

Это — песня. И поющие. Люди, осмыслявшие жизнь.

Зачем были декабристы? Чтобы скинуть царя? Чтобы без царя? Чтобы в результате было то, что стояло семьдесят лет? И то, что теперь…

Вся киногруппа нищенствует. И творцы, и среднее звено. А банкир живёт хорошо. И покупает любовь. Любовь стоит дорого. Или не стоит ничего.

Елисеев куда-то исчезал из поля зрения. Лена оборачивалась и искала его глазами. Он пил много. Лицо становилось растерянным. Лена боялась, что он оступится и ударится об угол кровати. Все окружающее как будто выставило свои жёсткие углы.

Она знала его два дня. Это много. Даже за один час можно все понять. А тут два дня и две ночи. Сорок восемь часов.

Андрей — совсем другой человек. Но такие, как Андрей, не живут. Таких Бог быстро забирает. Они Богу тоже нужны. Они нужны везде — тут и там. А Елисеев — ни тут, ни там. Но любят и таких.

Он подошёл к ней. Сел на ручку кресла. Посмотрел в её глаза проникающим взглядом. Лена увидела, как тяжело пульсирует жилка на шее. Шея — не молодая. Примятая.

Кровь пополам с водкой. Сердце устало, но качает. Он сел рядом, чтобы сердце получше качало. Не так тяжко.

— Ты мне поможешь? — спросил он. — Не дашь подохнуть?

— Не дам. Я умею. Я поддержу.

Он поверил и успокоился.

Потом они ушли врозь. Она — раньше. Он — через десять минут.

Лена вошла в ванную. Зажгла свет. И увидела себя в зеркале. Она была красивая. Этого не могло быть, но это было.

Андрей любил её рисовать. Овал лица — треугольником, с высокими скулами. И большие зеленые глаза. Кошка. Глаза преувеличивал. А щеки преуменьшал И сейчас в гостиничном зеркале Лена увидела преувеличенные глаза и овал треугольником. Горе что-то добавило. Присмуглило. Подсушило. Но осенний лист тоже красив. И его тоже можно поставить в вазу, украсить жилище. Жизнь продолжается.

Вошёл Елисеев. Едва разделся и сразу грохнулся.

— От тебя воняет алкоголем, — сказала Лена.

— Ну и что теперь с этим делать? Лечь на другую кровать?

— Нет, — сказала она. — Останься.

Они лежали рядом и слушали тишину.

— Ты никогда не говорил о своей жене, — А зачем о ней говорить?

— Но она же существует…

— Естественно.

— А какая она?

Он помолчал. Потом сказал нехотя:

— Высокая. Сутулая. Это оттого, что у неё всегда была большая грудь. Она стеснялась. И сутулилась.

— Ты её любил?

— Не помню. Наверное…

— У вас есть дети?

— Нет.

— А постель?

— Нет.

— А какая её роль?

— Мёртвый якорь.

— Что это значит?

— Это якорь, который болтается возле парохода и цепляется за дно. Он не держит. Но корабль не может отойти далеко. Не может уйти в далёкие воды.

Его корабль болтается у причала, как баржа. Среди арбузных корок и спущенных гальюнов.

— А зачем тебе такая жизнь?

— Я не должен быть счастлив. Иначе я не смогу останавливать мгновения. Или остановлю не те. Счастливый человек не имеет зрения. Он имеет, конечно. Но другое.

— Это ты все придумал, чтобы оправдать своё пьянство и блядство. Можно серьёзно работать и серьёзно жить.

— Можно. Но у меня не получается. И у тебя не получается.

— Мой муж умер.

— Я об этом и говорю. Твой муж серьёзно работал и серьёзно жил, и это скоро кончилось. Когда все спрессовано, то надолго не хватает. Надо, чтобы было разбавлено говном.

— Ты же говорил, что хочешь быть мне еврейским мужем…

— Хочу. Но вряд ли получится. Я пьянь.

— Пей.

— Я бабник.

— Это плохо. Мы будем ссориться. Я буду бороться.

— Я пошляк.

— Но любят и с этим. Ты только будь, будь…

Он навис над ней и смотрел сверху.

— Ты правда любишь меня?

— Не знаю. Ты проник в меня. Я теперь не я, а мы. Я стала красивая.

— Ты красивая. С этим надо что-то делать…

— А что с этим делать?

Они обнялись. Его губы были тёплые, а внутренняя часть — прохладная. От этого Тепла и прохлады сердце подступало к горлу, мешало дышать.

Лена заснула в его объятиях. Ей снился океан, в который садилось солнце. Лена улыбалась во сне. И выражение лиц у обоих было одинаковым.