Я есть, Ты есть, Он есть - Страница 19

Бороться за каждую человеческую душу.

— Сыграйте «Хризантемы», — попросила мама Норы.

Володя заиграл и запел о том, что «отцвели уж давно хризантемы в саду…». Лена слушала. Звуки проникали в душу. Значит, душа оттаяла и пропускала. Вдруг вспомнила, как Коновалов сказал на поминках: «Тот, кто пережил экстаз смерти, может лишь смеяться над остальными так называемыми удовольствиями».

— А ты откуда знаешь? — удивилась жена Коновалова.

— Агония — это что, по-твоему? Это оргазм. Но какой… Душа с телом расстаётся.

— А ты откуда знаешь? — снова спросила жена.

Лена тогда не обратила внимания на сказанное. А сейчас подумала: а вдруг это правда? Все связано в одно: любовь, смерть… Так же, как день и ночь объединены в одни сутки.

Нора Бабаян смотрела перед собой и думала — что осталось снять. Деревянный Иркутск прошлого века. Кладбище. Дома и могилы почти не изменились с тех пор. И если разобраться, не так уж много времени прошло.

В гостиницу вернулись поздно. Во втором часу ночи.

Лена приняла душ. Легла. И тут же заснула.

Её разбудил резкий телефонный звонок.

— Ты ведёшь себя, как продавщица, — сказал голос Елисеева.

— Почему?

— Ты села в машину и уехала. Ты демонстративно бросила меня, как будто я говно. Запомни: я пьяница, бабник, пошляк. Но я не говно.

— Хорошо, — согласилась Лена.

— Что «хорошо»?

— Ты пьяница, бабник и пошляк.

— Ты ничего не поняла.

— Что ты хочешь? — запуталась Лена.

Он бросил трубку.

Лена легла и снова заснула. Она засыпала непривычно легко, наверное, потому, что отогрелась. Что же её оттаяло?

Деревянный дом, борщ, поцелуи Елисеева, работа над лицом княгини Волконской. И уверенность в том, что завтра все повторится. Опять грим. Опять надобность в ней. Надобность, которая не кончится смертью. Андрей выбрал из неё все силы для того, чтобы взять и умереть. А здесь она отдаст силы, талант, и выйдет фильм о жизни декабристов. О красивой, одухотворённой жизни. По сути, декабристы — первые диссиденты. Пестель — тот же Сахаров.

Что не хватало Пестелю? А Сахарову — чего не хватало?

Дверь раскрылась. Вошёл Елисеев. Значит, Лена забыла повернуть ключ.

— Ты спишь? — спросил Елисеев.

— Естественно…

Он молча раздевался. Стягивал носки и рубашку.

— Интересное дело… Я лежу. Плачу. А она спит.

Он улёгся рядом, как будто так и надо. Как будто иначе и быть не могло. И в самом деле: не могло. От него божественно пахло розами и дождём. И коньяком.

— Ладно тебе, — примирительно сказала Лена, задыхаясь от нежности.

— Нет, не ладно. Я думал, ты — леди. А ты — продавщица.

— Леди тоже бывают бляди, — сказала Лена.

Она уткнулась в его плечо. Потом угнездила своё лицо в сгибе между шеей и подбородком. Даже в темноте он был красив.

— Ты ещё не знаешь меня, а уже не уважаешь. Априори.

Она не слушала его слова. Только интонации. Они были чёткие. Горькие. Он в самом деле был расстроен.

Огорчён. Он хотел выяснить отношения.

— Это потому, что ты меня не любишь, — заключил Елисеев. — Ты просто об меня греешься. Не знаю, почему ты выбрала именно меня? За что мне такая честь и такой подарок?

— По-моему, это ты выбрал меня. Это твоя идея.

— Я давно тебя выбрал. Я ещё год назад тебя выбрал.

Я ждал случая.

Лена вспомнила, что действительно год назад они с Андреем были на дне рождения у Коноваловых. Андрей тогда уже похудел, но ещё не слёг. Они ещё ходили в гости. И к ним ходили гости. Тогда, у Коноваловых, Елисеев нависал над ней с рюмкой. Что-то говорил. Интересничал. Но у неё были мозги не тем заняты.

— Перестань, — сказала она. — Все не так плохо.

Бабник, пьяница и пошляк — это тоже может нравиться.

Любят и с этим.

— Ты меня любишь? — спросил Елисеев и замер в темноте.

Захотелось сказать: «Нет, я не люблю тебя».

— Не знаю.

— Что значит: не знаю. Да или нет?

— Скорее да.

— Что «да»?

— Люблю.

Это было ужасно. Мистические слова, шифр судьбы, были произнесены всуе. Просто так. На воздух. Но слово вылетело и материализовалось. Она любила. Любила его ноги, руки, запах, лицо, интуицию. Ту самую интуицию, которая вела его и в работе, и по тайным тропкам распущенности.

Он заплакал. Его начало трясти.

— Я погибаю, — он прятал лицо в её плече. — Скажи, ты меня спасёшь? Ты спасёшь меня?

— Нет, — сказала Лена. — Я тебя окончательно прикончу.

Ему это понравилось. Он перестал плакать Поднял голову. Тихо улыбнулся, как оскалился. Она осторожно поцеловала его зубы — чистые и влажные.

— Родная моя, — проговорил он. — Милая моя. Как я тебя обожаю. Ты единственный человек, который мне сейчас нужен в этой трижды проклятой жизни. Я брошу всех и буду любить тебя одну.

— Я хотела бы быть молодой для тебя.

— Зачем?

— Чтобы только я.

— Ты самая молодая для меня.

Он обнял её.

Впереди расстилалась ночь любви.

Лена задыхалась от некоторых его идей. Но с радостной решимостью шла навстречу. Они были равновеликими партнёрами, как Паганини и его скрипка. Как лётчик-ас и его самолёт. Одно невозможно без другого.

Под утро заснули. Спали мало, но странным образом выспались и чувствовали себя замечательно. И весь день в теле стояла звенящая лёгкость.

В городе жил человек по фамилии Панин. Его приглашали на могилу декабристов. Приглашали в особо ответственных случаях, когда приезжали иностранцы и высокие гости.

Панин умел впадать в особое состояние, как шаман.

Вгонял себя в транс и оттуда, из транса, начинал надгробный крик над святыми могилами. Из него выплёскивалась энергия, от которой все цепенели и тоже впадали в транс. Доверчивые американцы плакали. Циничные поляки не поддавались гипнозу. Усмехались и говорили: для нас это слишком.

Елисеев стал невероятно серьёзным и не мог щёлкать своим фотоаппаратом. А Лена взялась рукой за горло и поняла, сейчас что-то случится. Панин завинчивал до нечеловеческого напряжения. Его лицо было мокрым от пота.

— Интересно, ему платят? — спросил оператор Володя. — Или он энтузиаст?

— Сумасшедший, — сказала Нора Бабаян.

Лена пошла в сторону, не глядя. Остановилась возле кирпичной кладки. Ей надо было прийти в себя Справиться. Она умела справляться. Научилась. Как детдомовский ребёнок, которому некому пожаловаться Не на кого рассчитывать. Лена никогда не разрешала себе истерик, хотя знала: это полезная вещь. Лучше выплеснуть на других, чем оставить в себе. Но каково другим? Значит, надо держать внутри себя. А не помещается. Горе больше, чем тело. Подошёл Елисеев. Обнял.