Я есть, Ты есть, Он есть - Страница 17

— Это близость…

Последние слова он произнёс, лёжа на ней. Как-то так получилось, что в процессе обсуждения он обнял и вытянулся на ней, и она услышала его тяжесть и тепло…

И подумала: неужели ЭТО ещё есть в природе?

Его лицо было над её лицом. Лене показалось: ом смеётся, обнажая свои чистые, влажные, крупные зубы.

А потом поняла: он скалится. Как зверь. Или как дьявол.

А может, из него выглядывал зверь или дьявол.

Потом они лежали без сил. И он спросил так же, без сил:

— Ты меня любишь?

Лена произносила слова любви два раза в жизни. Один раз в семидесятом году, когда они с Андреем возвращались со съёмки. Он отпустил такси, и они шли пешком по глубокому снегу. Она только получила квартиру в новостройке, и там лежали снега, как в тундре. И они шли. А потом остановились. И тогда она сказала первый раз в жизни. А второй раз — у гроба.

Когда прощалась и договаривалась о скорой встрече.

Оказаться в постели с первым встречным — это ещё не предательство. В постели можно оказаться при определённых обстоятельствах. Но вот слова — это совсем другое.

— Ты меня любишь? — настаивал Елисеев. Ему непременно было нужно, чтобы его любили.

— Зачем тебе это? — с досадой спросила Лена.

— Как это зачем? Мы же не собаки…

— А почему бы не собаки. Собаки — тоже вполне люди.

Он включился в игру и стал по-собачьи вдыхать её тело.

— Ничем не пахнешь, — заключил он.

— Это плохо?

— Плохо. У самки должен быть запах.

— По-моему, не должен.

— Ты ничего не понимаешь.

А потом началось такое, что лучше не вспоминать.

Когда Лена вспоминала этот час своей жизни — от половины второго до половины третьего, — то бледнела от волнения и останавливалась.

Королевич Елисей мог разбудить не только спящую, но и мёртвую царевну.

Лена была развратна только в своём воображении. Все её эротические сюжеты были загнаны далеко в подсознание. О них никто не знал. И даже не догадывался. Глядя на замкнутую, аскетичную Лену Новожилову, было вообще трудно себе представить, что у неё есть ЭТО место. А тем более подсознание с эротическими сюжетами. Но Елисей весело взломал подсознание и выманил на волю.

Вытащил на белый свет. И оказалось, что ТАКОЙ Лена себя не знала. Не знала, и все.

Она поднялась и босиком пошла в ванную. Включила душ и стояла, подняв лицо к воде. Вода смывала грех.

Елисеев вошёл следом, красивый человеческий зверь.

— Иди к себе, — попросила Лена. — Я хочу остаться одна.

— Ты этого не хочешь. — Он вошёл под душ, и они стояли, как под дождём.

— Как странно, — сказала Лена.

— Не бойся, — успокоил Елисей. — Так хочет Бог.

— Откуда ты знаешь?

— Если бы Бог не хотел, он не сделал бы мне эту штучку. А тебе эту. А так он специально сделал их друг для друга. Специально старался.

Напротив ванной висело запотевшее зеркало. И в нем, как в тумане, отражался Елисеев. Лена увидела, какая красивая у него пластика и как красивы люди в нежности и близости. Как танец, поставленный гениальным хореографом. Может, так действительно хочет Бог.

— Я люблю тебя… — выдохнул Елисеев.

И Лена догадалась: для неё слова любви — это таинственный шифр судьбы. А для него — часть танца. Как кастаньеты для испанца.

В три часа они оделись и пошли в буфет. В буфете по-прежнему сидели люди из киногруппы. Было впечатление, что они не уходили.

Лена подозревала, что у них с Елисеевым все написано на лице. Поэтому надела на лицо независимое выражение и встала в очередь, пропустив между ним и собой два человека. Потом взяла свои сосиски и ушла за другой столик. Он сел возле окна. Она — возле, стены. Ничего общего. Чужие люди.

Елисеев включился в какой-то разговор, поводил рукой со сломанным пальцем. Поднимал рюмку. Выпивал.

Иногда он замолкал, оборачивался и смотрел на неё подслеповато-беспомощно. И тогда она догадывалась, что он видит не эту комнату, а другую, не буфет, а их номер. Их шёпот. Их адскую игру. Он улыбался — не улыбался;

Скалился. И тогда все в ней куда-то проваливалось, как в скоростном лифте.

А вокруг сидели люди. Работала буфетчица. Никто ничего не замечал. Никто ни о чем не догадывался. А если бы и догадались… Люди равнодушны к чужой смерти и чужой любви. Известие о гибели Андрея обжигало.

Каждый вскрикивал: «А-а-а…» Но уже через полчаса переключался на другое. Невозможно соболезновать долго.

Если бы сейчас обнаружилась их связь с Елисеевым, реакция была бы ожоговой: «Так скоро? — вскрикнули бы все. — Уже?..» И каждый вздохнул бы про себя: «Вот она, великая любовь…» А потом пошли бы в туалет пописать. И уже, надевая трусы, забыли бы о чужой страсти.

Люди равнодушны, как природа.

Съёмка шла в доме-музее, где действительно сто лет назад проживала семья декабриста. Стояла их мебель. На стенах висели миниатюры. В книжном шкафу стояли их книги. Было понятно, о чем они думали. Царь не хотел унизить ссыльного. Он хотел его отодвинуть с глаз долой.

Ленин в Шушенском тоже жил неплохо, питался бараниной. Наденька и её мамаша создавали семейный уют, условия для умственной работы. Николай II поступал так же, как его дед. А то, что придумали последующие правители — Ленин, Сталин и Гитлер, — могло родиться только в криминальных мозгах.

Елисеев работал, щёлкал беспрестанно тридцать, сорок кадров на одном и том же плане. Он знал, что лицо не стоит. Меняет выражение каждую секунду. И жизнь тоже не стоит. И меняется каждую секунду.

Княгиня Волконская была одета и причёсана. Лена накладывала тон на юное личико. Именно личико, а не лицо. В нем чего-то не хватало. Наполненности. Как хрустальная рюмка без вина.

«Интересно, — подумала вдруг Лена, — а у княгини с Волконским было так же, как у нас с Елисеевым? Или тогда это было не принято? Тогда женщина ложилась с мужчиной, чтобы зачать дитя. И это все. О Боже, о чем я думаю? — пугалась Лена. — Совсем с ума сошла. Русские аристократы верили в Бога. И вера диктовала их поступки. И весь рисунок жизни. В этом дело…»

Начались съёмки. Героиня произносила слова и двигалась с большим достоинством. Грудь у неё была высокая, мраморная. Лицо тоже мраморное. Ничего не выражало, кроме юности. Все есть: глаза, нос, рот. Но чего-то нет, и никаким гримом это не нарисуешь.